Метро 2033. Корни небес - Туллио Аволедо Страница 2

За это недолгое время я постарел на тысячи лет…

Все началось на сорок третьем году моей жизни, в Риме, очень далеко отсюда.

Началось в катакомбах святого Каллиста. Древнее место смерти, возвращенное к жизни.

Или к тому, что мы теперь называем жизнью…

В комнате, где мне велели подождать, стоял тяжелый запах пыли…

В комнате, где мне велели подождать, стоит тяжелый запах пыли.

Пыли и жирного дыма свечей: когда-то их, освещающих старинные фрески, которым теперь, верно, больше тысячи семисот лет, изготавливали из чистого пчелиного воска. Теперь мы делаем их как попало, из всего, что попадается под руку. Парафин, стеарин, жир — животный и нет. В нашем новом мире ничто не выбрасывается: ни идеи, ни трупы.

Мы заново открываем прошедшее. Старинные техники: как выплавить свечу, сделать арбалет, освежевать мышь и выделать кожу. Мы будто бы путешествуем во времени — назад, обратно.

С другой стороны, мир до Великой Скорби тоже только и делал, что открывал вновь изобретения прошлого. Уже тогда мы были карликами на плечах гигантов. Паразитами прошлого…

Временами моего слуха достигает григорианское песнопение, остающееся чистым и ясным, даже проделав долгий путь по извилистым галереям.

Каменная скамья неудобна. У швейцарских гвардейцев, стоящих у дверей, усталый вид. Им удается выдерживать позу, но в глазах у них нескрываемая скука. Они все еще называются Швейцарской Гвардией, хотя уже ничем не напоминают тех солдат в опереточной форме. Никаких алебард: в раскрытой кобуре у каждого — практичный автоматический пистолет. Времена пестрой формы, разработку которой легенда — безусловно, ошибочно — приписывает Микеланджело, прошли. Единственным напоминанием о цветах Медичи — голубом, красном и желтом — служат три тонкие ленточки на форменном кармашке. Над ленточками нашит герб из серой ткани с перекрещивающимися ключами святого Петра под балдахином — символ «пустого места». Рим без папы.

Проходит почти два часа до того, как двери в кабинет кардинала-камерленго [4]раскрываются и охрана разрешает мне войти.

Кардинал Фердинандо Альбани — маленький пухлый человек с пальцами, мягкими и жирными, как сардельки. В теперешние времена толстый человек — редкость.

Возможно, я слишком долго держу его руку в своей, потому что он отдергивает ее почти раздраженно. Потом откашливается и произносит:

— Прошу, располагайтесь, отец Дэниэлс. Простите, что не смог принять вас раньше, но я был вынужден посвятить себя непредвиденному делу.

Кардинал садится за тяжелый старинный стол. Я думаю о том, сколько усилий стоило притащить его сюда. Сколько потерянных жизней. Большой книжный шкаф за спиной кардинала выглядит не менее старым. В нем стоят драгоценные книги в кожаных переплетах. За гравированным стеклом — не меньше двухсот томов.

Вероятно, самое большое собрание книг, пережившее Великую Скорбь. [5]

Раньше я не бывал здесь. Кардинал улыбается, заметив, что я разглядываю высокий сводчатый потолок и украшающие его старинные фрески.

— Вы интересуетесь искусством?

Теперь уже я откашливаюсь:

— Я теперь мало о нем думаю…

Альбани смотрит на изображение в маленькой нише на стене: Иисус с Евангелием в руках.

— Христос Пантократор, — показывает он с преувеличенной гордостью на фреску, далеко не являющуюся шедевром. Затем переходит к соседнему изображению:

— Святой Урбан, папа и мученик.

Кардинал поднимается с кресла, которое испускает протестующий скрип, и подходит к стене слева от стола.

— До того, как стать моим кабинетом, это был склеп святой Сесилии. Здесь находилась ее гробница. Смотрите.

Он медленно отодвигает бархатную занавеску, за которой оказывается ниша. В дрожащем свете канделябров появляется мраморная статуя лежащей лицом к стене молодой женщины. В голосе Альбани появляется сладкая нотка.

— Святая Сесилия, — шепчет он. — Великий скульптор Мадерно изобразил ее такою, как ее нашли в тысяча пятьсот девяносто девятом году. Посмотрите на пальцы. Три пальца вытянуты на правой руке и один — на левой. Считается, что святая, умирая, хотела таким образом продемонстрировать свою веру в триединого Бога. Ее саркофаг находился в этой нише до восемьсот двадцать первого года.

Вздохнув, кардинал опускает занавеску.

— Это, к сожалению, всего лишь копия. Оригинал…

Он делает рукой жест, указывая наверх, и вздрагивает.

Потерян навсегда, говорит этот жест. Как и все остальное наверху.

Альбани снова садится за стол.

— Желаете что-нибудь выпить?

Я мотаю головой.

— Нет, спасибо.

— Кажется, у нас осталось еще несколько пакетиков чая. Вы точно не хотите чашечку?

— Не стоит. Я давно запретил себе вспоминать вкус чая и кофе. Лучше не будить воспоминания.

— Ну тогда воды, — заключает прелат с улыбкой.

Он дважды хлопает в ладоши. Из-за занавески в глубине комнаты выходит старый слуга, одетый в такой поношенный фрак, что кажется, будто он нашел его среди обломков «Титаника».

— Ансельм, будь добр, принеси, пожалуйста, свежей воды для отца Дэниэлса. И чаю для меня. Благодарю.

Старик кланяется и выходит из комнаты.

— Ансельм был слугой Папы, — шепчет кардинал, — именно ему мы обязаны свидетельством о последних часах жизни нашего усопшего понтифика. Чудо, настоящее чудо, что ему удалось спастись.

Все мы здесь в подземелье знаем подробности смерти Папы так, как нам о них рассказали. Последняя проповедь, прочитанная с балкона перед наводненной более чем двумястами тысячами верующих площадью Святого Петра, в то время как впятеро больше ошеломленных людей, преклонивших колена в молитве, теснилось вне периметра колоннады. Папа предал Рим и весь мир воле Божьей и молил о прощении их грехов. Его последние слова заглушил вой сирен воздушной тревоги, не звучавших в Риме со времени Второй мировой войны.