У звезд холодные пальцы - Ариадна Борисова Страница 22

Парень досадливо поежился: прочь, прочь, хвастливые думы! Отругал себя: помни слова сказания славного олонхосута Ыллыра. Вчера от них было так страшно, что почти весь вечер хотелось родиться заново простым, не отмеченным Кудаем человеком. В мудром олонхо истина всегда сверху, как масло в воде…

На завтрак Дьоллох выпил чашку кумыса, а от еды отвернулся. Сегодня нутро должно наполниться свободным дыханием и стать послушным для отраженья волшебных звуков. Сидя у окна с хомусом в руках, без конца проверял на свету, ярко ли блестят отполированные щечки снасти, по-прежнему ли упруга и податлива дразняще высунутая хомусная «птичка» – кончик закругленного язычка.

Мысли крутились у трех праздничных коновязей. Прикидывал, как стать выгоднее, чтобы и видели его все, и не так сильно бросался в глаза стыдный загорбок… Но предложи сейчас боги поменять джогур на красивую внешность, Дьоллох бы не раздумывая отказался. Наружную красоту губят долгие весны, а чудесный дар останется с ним до встречи с Ёлю, а может, и дольше. Примерно так вчера говорил почтенный.

Местным нравится, как поет-разговаривает хомус Дьоллоха, вторящий звукам небес и земли. Пусть теперь послушают и удивятся гости, прибывшие с далекого севера. Особенно эта загадочная Долгунча, внучка знаменитого Ыллыра.

Атын зачем-то окликнул брата, но тот и не пошевелился. Манихай поднес палец к губам: не беспокой певца, перед испытанием уши его слушают тишину…

В полдень, когда тень солнца укоротилась, у трех коновязей послышались переливы запевок, что настраивают голоса на песенный звук:

– Джэ-буо! Джэ-буо-о-о!

Со всех концов Тусулгэ народ повалил к главной поляне, где уже установили семь барабанов на подставках-копытцах, Бешеную Погремушку [9] и ряды скамей вокруг.

Стараясь казаться выше, Дьоллох вытянул шею и приблизился к месту состязания степенно, как подобает уважающему себя взрослому человеку. Присел с краю, подальше от своих. Певцу необходимо одиночество.

После тойуков трех запевал начались лукавые песенки. Парень из соседнего аймака, скроив тоскующую мину, протянул руки к здешней певунье и запел.

Эгей!На вороном жеребценежная дева Лунав звездном высоком венце –как мне желанна она!Движенья ее легки,окутан туманом стан,очи ее глубоки,благоуханны уста!Покину старуху матьвместе с постылой женой,готов все, что есть, отдатьза осуохай с Луной!..Паду перед нею ницв немом восхищенье я:– О, не опускай ресниц,о, не прогоняй меня!

– Эгей! – откликнулась раскрасневшаяся певунья, бросая на парня страстные взоры.

На золотистом коненекто, высок и могуч,причудился нынче мне,как солнца слепящий луч!Крепость мою поборотьвздумал, коварный, и вмигв печени нежную плотьмукою сладкой проник!..Стану когда-нибудь якостью и телом стара,будет гнездо бытияломким, как в стужу кора,но не скажу и тогда,гаснущим тлея углем,что не была никогдасчастлива в сердце своем!

«Слушать забавно», – подумал Дьоллох и тотчас же отвлекся. Приметил невдалеке молодую, очень высокую женщину в белом платье… Нет, не женщину – девицу. Богатый серебряный венец и отсутствие на груди гривны говорили об ее затянувшемся девичестве. Дьоллох, даже если б приподнялся на цыпочки, вряд ли достал бы макушкой девушке до подбородка. Она о чем-то говорила со стоящим позади багалыком Хорсуном. Оборачивалась к нему всем телом легко и мягко, будто не на земле стояла, а кружилась в волнах реки.

Дьоллох исподтишка разглядывал рослую незнакомку. Глянцевитую кожу ее покрывал ровный загар, нос был чуть великоват и глаза под черными стрелами бровей столь же избыточны, цвета неба в зимнюю ночь. А губы пухлы и ярко-розовы, словно сбрызнуты брусничным соком. Крупные, под стать сложению, браслеты с вырезными узорами охватывали исполненные спокойной силы большие руки. Все это, собранное вместе, неожиданно являло собой красоту броскую и необычную. Казалось, вначале боги хотели поместить душу красавицы в мужчину, но в последний миг раздумали. Расщедрились и дали крепко скроенному телу больше влекущей женственности, чем нужно одной.

Багалык, по-видимому, собрался отойти. Она снова поворотилась, на этот раз резко. По гибкой спине тугой плетью стегнула взметнувшаяся коса. Хорсун помешкал и остался, хотя девушка ни слова не сказала.

«Долгунча, – мысленно произнес Дьоллох ее имя. – Долгунча – Волнующая. Внучка великого Ыллыра», – и облеклось имя смыслом, большим и красивым, как она сама.

Старейшина Силис упоминал о семи спутниках Долгунчи. Обежав взглядом ряды, Дьоллох высмотрел молодых мужчин в светлых кафтанах, ростом как на подбор. Правда, не выше своей предводительницы. Выше был только багалык.

Девушка громко рассмеялась и что-то сказала Хорсуну. Дьоллох не расслышал, пораженный ее дерзостью и грудным, необычайно глубоким голосом, от которого по его забывчиво согнувшемуся горбу просквозил холодок.

Песни еще хотели звучать и веселить души, еще доставало в них словесных украшений, и горное эхо не устало отзываться в ущельях. Но уже забили, затренькали в умелых руках создающие мелодию инструменты. С протяжными дребезжащими всхлипами заныла трехструнная кырымпа́ [10], похожая на срезанный повдоль чорон, чьи полированные бока спаяны клеем из осетровой вязиги. Переливчатые коленца Люльки Ветра истаивали в воздухе кудрявой трелью. Подобно раскатистому бряканью и шороху камней под ногами бегущего с горы человека погрохатывала на вертком стержне Бешеная Погремушка. По мере верчения, выпадая из пазов, сверху по ней колотили деревянные подвески, а в полости гулко крутились сушеные налимьи пузыри. С ураганной скоростью шуршала-ссыпалась в них скорлупа кедровых орехов.

Кто-то дернул Дьоллоха за руку. Он оглянулся на серьезные лица соседей – нет никого, кто бы мог подшутить. А ниже не поглядел. Маленькая смуглянка Айана, дочка старейшины Силиса, вывернулась из-под локтя и заявила:

– В награду за лучшую игру на хомусе дадут черную махалку с серебряной ручкой. Этот дэйбир сделал мой отец, а серебро приладил дядька Тимир. А я принесла свою махалку. Хочешь, стану отгонять от тебя комаров, когда ты будешь играть? Потом ты, как лучший из хомусчитов, черную получишь!

Девочка еще о чем-то болтала. Дьоллох подавил досадно кольнувшую мысль: зачем ему какая-то махалка?

По туго натянутой коже барабанов замолотили длинные и короткие колотушки. Каждый барабан звучал особо. Большой, обитый бычьей кожей, рокотал нарастающим громом. Средние, из кобыльей кожи, изумляясь чему-то, густо ахали. Верхние помельче, с кожей жеребенка, призывали эхо, разбрасывая навстречу ему радостную дробь.