Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер Страница 25

Однако Тонзура утверждает, что к тому времени, когда Мэнзикерт наткнулся на Цинсорий, пора его расцвета уже миновала. Этот свой вывод он основывает на довольно шатком доказательстве: «неоспоримом вырождении» его обитателей. Разумеется, оценка Тонзуры нелогична и предвзята, ведь город казался прекрасно функционирующим: дворцы с высокими куполами в блестящем состоянии, улицы постоянно подметаются, арены и амфитеатры как будто только и ждут того, что с минуты на минуту станут местом бесчисленных увеселений.

Тонзура игнорировал эти признаки здорового общества, быть может, боясь признать, что определенно безбожный народ может в чем-то превосходить истинных труффидиан. Поэтому он утверждает (подчеркнуто в биографии и походя в дневнике), что тогдашние обитатели, численность которых, по его оценкам, не превышала семисот, никак не могут претендовать на величие, которым некогда обладали их предки, поскольку представляют собой «явно последнее поколение умирающей цивилизации», неспособное понять жизненные процессы города, неспособное управлять его механизмами, неспособное вести фермерское хозяйство и «низведенное до охоты и собирательства» [22]. Их сторожевые костры закоптили стены великих залов, целые кланы несуразно пререкались друг с другом за территорию в пределах одного строения. Согласно Тонзуре, ни один серошапка не понимал ценности своего наследия.

Величайший довод Тонзуры в пользу вырождения серошапок, очевидно, следует признать самым слабым. В первый день София и Мэнзикерт вошли в здание, которое монах называет библиотекой, строение «огромнее всех, кроме самых почитаемых духовных институтов, в которых мне доводилось учиться». Полки этой библиотеки сгнили под смертельным натиском редкостного изобилия мелких темно-пурпурных грибков на белых ножках. Книги, чьи страницы были изготовлены из размягченного пальмового листа по методу, ныне для нас утраченному, обрушились на пол. Тысячи книг, многие — изысканно гравированы неведомыми буквами [23]и, словно позолотой, покрыты уже знакомым золотым лишайником. Тогдашние серошапки использовали эти книги как хворост: на глазах у остолбеневшего Мэнзикерта они снова и снова собирали книги и отправляли их в костер, на котором готовилась пища.

Верно ли истолковал Тонзура увиденное в «библиотеке»? Полагаю, что нет, и я опубликовал мои сомнения в монографии под названием «Доводы в пользу серошапок и против свидетельства глаз Тонзуры» [24]. На мой взгляд, «библиотека» на самом деле служила местом религиозного поклонения, а «книги» — молитвенными свитками. В некоторых культурах, особенно в Окситании, молитвенные свитки в ходе богослужения сжигают. «Полки» являлись гнилыми досками, специально (!) прикрепленными вдоль стен для выращивания особых пурпурных грибов, которые не росли ни в одном другом месте Цинсория и, вполне вероятно, имели религиозную ценность [25]. На то же указывает большой, высеченный по форме гриба камень, установленный на верхней площадке лестницы перед входом в «библиотеку». Уже давно доказано, что он играл роль алтаря.

София выбрала как раз этот момент, чтобы, отметив то, что она окрестила «примитивизмом» туземцев, упрекнуть своего супруга в «трусости». От такого укора Мэнзикерт пришел в ярость и совершенно забыл про нравственную сдержанность. По счастью, прошло несколько дней, прежде чем проявилось это новое настроение, а за означенное время Мэнзикерт все более и более своих людей переправлял с кораблей на берег, где велел начать строить причалы и доки. Также он занял под казармы несколько круглых приземистых построек на окраине города, выставив туземных обитателей, которые, бормоча себе под нос, любезно удалились в Цинсорий.

Не только соплеменники Мэнзикерта были рады распроститься с морской качкой, но и ожидавшая их земля при дальнейшей разведке оказалась идеальной. Реку Моль питали многочисленные родники и ручьи, в то время как дичь, начиная от свиней и оленей и кончая бескрылой птицей, под названием «гущеройка», давала обильный источник пищи. Двойной изгиб реки усиливал дувший с запада бриз, смягчая суровый климат, а с бризом появлялись птицы, в особенности ласточки, которые слетались на закате и поглощали огромные облака вьющихся над водой насекомых.

Эти пять или шесть дней Тонзура провел, бродя по городу, который все еще представлялся ему диковинным. Как он писал у себя в дневнике, большую часть своей молодости он «растратил» во владениях Халифа, где в каждом городе теснились чудеса архитектуры, но никогда не видел ничего, подобного Цинсорию [26]. Прежде всего, у города не было углов, одни изгибы. Его зодчие воздвигли окружности внутри окружностей, купола внутри куполов и окружности под куполами. Общее впечатление Тонзура нашел отрадным для взора и, что важнее, для духа: «Это отсутствие углов и конфликтующих линий возвращает разум к уравновешенности, одновременно спокойной и безмятежной». Возможную истинность этого наблюдения подтвердили современные архитекторы, которые, изучив воссозданные чертежи Цинсория, назвали его «строительным эквивалентом камертона, вибрацией души».

Столь же отрадными были тянущиеся по стенам огромные праздничные мозаики: на большинстве были изображены сцены битв или сбора урожая грибов, а некоторые состояли из перемежающихся красных и черных абстрактных геометрических фигур. Эти последние принесли Тонзуре расстройства столько же, сколько отсутствие углов — утешения, хотя он не мог бы сказать почему. Мозаики были выложены из лишайников и микофитов, умело размещенных и выдрессированных для получения желаемого эффекта. Иногда для создания декоративных орнаментов использовались также фрукты, овощи и семена: например, цветная капуста в изображениях овцеподобного существа, называемого «чахоточник», — увядшие или засохшие кочаны серошапки заменяли еженедельно. Если верить Тонзуре, в одной мозаике для изображения глаз серошапки были использованы яйца местной разновидности дрозда; когда из яиц начинали вылупляться птенцы, возникало такое впечатление, что глаза открываются.

«Библиотека» подарила Тонзуре величайшую находку: механическое золотое дерево, на ветвях которого сидели замысловатые, изготовленные из драгоценных камней сорокопуты и попугаи, а на вращающемся круглом постаменте били копытами золотую землю олени, которых подстерегали львы. Если повернуть заводной ключ, все птицы разом разражались песней, а львы под ними — рыком. Серошапки поддерживали дерево в рабочем состоянии, но не умели ценить его красоту, будто «сами были винтиками в какой-то огромной машине, обреченные год за годом повторять одни и те же движения».