Атаман из будущего. Огнем и мечом - Анатолий Спесивцев Страница 25

* * *

Спал Аркадий плохо. Временами скорее дремал, чем спал, периодически выныривая в реальность. Почему-то именно сегодня ночью и постель казалась особенно твердой (эх, где родной диван, который некоторые избалованные особы считали слишком жестким…), и комары ужасно надоедливыми. Окончательно осознал, что больше не заснет, когда небо только начало сереть. Бока после такого, с позволения сказать, отдыха болели, голова гудела, все тело охватывала вялость и слабость, неудержимо тянуло в сон, но ложиться больше попаданец не стал. По опыту знал, что не заснет. Достал мешочек с молотым вчера кофе, турку с длинной ручкой и пошел к костру.

Кофе помогло сбросить вялость и сонливость, но настроение оставалось… неопределенным. Он понял вдруг, что мандражирует, как перед боем.

«Черт! У нас же сегодня торжественный въезд в Киев, а не штурм Стамбула или Варшавы. С чего это меня так разобрало? Киев же давно наш! Даже если этот хренов поп на нас наедет, то не с оружием, а словесно. Мне-то, по большому счету, все эти религиозные заморочки глубоко фиолетовы. Не боюсь я его проклятий или, как там ее… анафемы. Чихал я на поповскую болтовню! Мог бы и навалить не по-детски, да шаровары при народе снимать неудобно, стеснительно как-то. С чего же тогда весь этот кипеж?..»

Продолжая удивляться такой своей реакции на предстоящее торжество, Аркадий вернулся к своему возу и принялся обихаживать оружие. Разобрал и почистил ТТ, вынул патроны и нажал на курок, направив ствол вверх. Щелкнуло нормально, механизм работал, можно было надеяться, что, носимый в подплечной кобуре, он, при нужде, не откажет. Вставил магазин и занялся другим оружием. Вычистил и зарядил все четыре пистоля, два легких, рейтарских, таскаемых обычно на виду, и два длинноствольных, массивных, приторачиваемых к седлу. Посомневавшись, ружье решил оставить на возу. Нож-засапожник и кинжал в обслуживании пока не нуждались, а вот на сабле обнаружил маленькое пятнышко ржавчины.

«Проклятье! Три дня назад затирал же такое же! Вот чертовщина! Дамасская сталь, дамасская сталь!.. А она ржавеет не по дням, а по часам, оглянуться не успеешь, как будет не блестящая, а рыжая. Только и славы, что красивая. Хотя… это я сгоряча наговариваю, она еще и острая, заточку хорошо держит, этого у нее не отнять».

Зачистил ржавчину, полирнул чуть-чуть клинок, полюбовался его блеском в свете уже приподнявшегося над горизонтом солнца и, всунув его в ножны, принялся есть кашу, принесенную джуром. Есть, бог знает почему, не хотелось, однако Аркадий запихал в себя всю немалую казацкую порцию. Судя по предчувствиям, день предстоял тяжелый, организму стоило создать максимальный запас сил.

После завтрака оделся в самый свой красивый наряд – одежду янычарского аги из хорошего синего сукна с вышивкой и шаровары сине-зеленого шелка. Вопреки местным обычаям, баранью шапку в эту жару надевать не стал, а носимый обычно в походе сельский соломенный брыль – постеснялся.

«Ничего, авось никто от вида моей непокрытой головы в соблазн ее отсечения не впадет. И сам от такого нарушения устоев не окочурится. Хрен вам всем, а не баранья шапка на моей голове в летнюю жару!»

Выехали позже, чем обычно, да двигались сегодня не спеша. Могли бы въехать в Киев еще вчера вечером, но атаманы решили, что лучше это сделать утром, на радость зевак-киевлян. Пусть полюбуются храбрыми казаками и их мудрыми руководителями. Из-за чего и надели старшина и часть казаков праздничные, нарядные одежды. У многих был вид очень состоятельных людей, ведь носить на себе тряпки ценой в сотни, а то и тысячи (без оружия!) злотых мог только богатый человек.

Старшина сегодня поехала впереди, чтобы не запылить одежду. Аркадий ехал в руководящей куче и с удивлением обнаружил, что они давно уже передвигаются по территории, занятой городом в его время, а здешний Киев только виднеется вдали.

Киев семнадцатого века впечатления на попаданца из века двадцать первого не произвел. Точнее, произвел весьма негативное. Немощеные дороги, преимущественно одноэтажные домики самого затрапезного вида, беленые хатки или серые рубленые избы. С окнами, затянутыми какой-то полупрозрачной хренью (бычий пузырь?) либо зияющими пустыми проемами (зимой забивают или тоже затягивают пузырем?), с крышами, крытыми соломой или камышом. Возле всех домов были дворы самого сельского вида, с домашней скотиной и птицей. На виденный в прошлой жизни мегаполис ЭТО не походило ничем.

Естественно, въезд казаков не прошел мимо внимания киевлян. Они стояли, кто в своих дворах, кто на улице, и радостно приветствовали проезжавших. Мальчишки разного возраста бежали вслед процессии, благо двигалась она неспешно, и не замолкали ни на минуту:

– Смотрите! Смотрите! Казаки! Казаки!

– Гляньте, это атаманы, наверное!

– Где Хмель?! Где Скидан?!

– Ой, какая сабля!

– Коник-то, коник какой, видишь?!

– Дядь, а дядь, дайте саблю подержать!

Аркадий энергично крутил головой, осматриваясь, наверное, именно поэтому прозевал появление перед казацкой старшиной препятствия. Большой группы, пожалуй, можно было сказать – небольшой толпы, одетой в черные одежды. Судя по качеству материала (шелк) и наглости рожи, впереди всех стоял именно митрополит, мужчина среднего роста, уже начавший седеть брюнет.

Он поднял руку с крестом в ней и хорошо поставленным баритоном проскандировал, но слышалось это криком:

– Остановитесь!

Все невольно придержали лошадей. Все, кроме попаданца. Аркадий, наоборот, чуть ускорил ход, сосредоточив на себе внимание всех присутствующих. В том числе и митрополита, с некоторым удивлением рассматривавшего наезжавшего на него всадника в богатой османской одежде, на дорогом османском жеребце, сидящего в османском же седле. Всадник был высок, особенно при взгляде с земли, широкоплеч, бородат и простоглав (без головного убора).

Во взгляде подъехавшего Петр Могила с удивлением прочитал презрение.

– Ты чего, хлопский выбл…к, дорогу добрым людям загородил? Думаешь, не знаем мы, с кем она тебя втайне от отца зачала? Пшел прочь, а то выпорю!

Говоря эти немыслимые, невозможные слова, всадник продолжал очень неспешно напирать на митрополита. Общепризнанный принц, родственник знатнейших польских фамилий, Могила был храбрым человеком и опытным полемистом. Да и знал он, что никакого насилия казаки по отношению к нему не посмеют сделать. Поэтому и вышел их встречать, чтобы предать анафеме за убиение своих посланцев. Но вот такого наезда он и в самом страшном кошмаре предвидеть не мог. Он растерялся вплоть до того, что стоял с полуоткрытым ртом, когда же всадник, в глазах которого по-прежнему читалось презрение, а не злость, будто у пана по отношению к быдлу, приподнял плетку, Петр испугался. Сабли или направленного на него ствола он бы не побоялся, приходилось в бою испытывать угрозу смерти. Но быть отхлестанным плетью…

Так и не сумев ничего ответить странному человеку, митрополит шарахнулся от него в сторону, неловко наступил себе на рясу и чуть было не упал, вовремя его под локоть поддержал один из телохранителей-монахов. Вслед за начальством кинулась с дороги на узкую обочину и его свита, освобождая таким образом путь казацкой старшине. Сказать, что члены клира были растеряны, – значит сильно пригладить ситуацию. Они ошарашены, ошеломлены, потрясены до глубины души. Оказывается, митрополит – хлопский байстрюк!