Оборотень. Новая жизнь - Марк Даниэль Лахлан Страница 26

– Я все время была тут. Решила потом осмотреть то, что здесь уже отремонтировано.

В их части замка удары молотка и жужжание дрели хоть и казались приглушенными, но не прекращались ни на минуту. Максу, который после увиденного сегодня был настроен на мрачный лад, эти звуки напоминали удары человека, заживо погребенного в гробу.

– Неплохая идея, – сказал он.

Пережитый ужас вызывал у него неприятное ощущение, точно липнущая к телу грязная одежда, которую очень давно не меняли, но обсуждать это между собой им было незачем. Герти и так знала, что ее мужу очень не понравится то, что он увидит, что он попытается уехать отсюда, как знала и то, что, согласно приказам Гиммлера, Макс не сможет этого сделать. Говорить тут было не о чем. Как это часто случалось при нацистах, им достался худший из возможных жребиев. Так что разумнее держать свое разочарование при себе, чем озвучивать его. Почему-то казалось: говоря о таких вещах, еще больше притягиваешь их в свою жизнь.

– Мне дали шимпанзе для операций, – сказал Макс. – А я не хочу причинять вред этому бедняге.

– Ох, дорогой, – сказала Герти, подходя, чтобы обнять его, – мне ужасно жаль! А нельзя ли этого как-то избежать?

– Похоже, нет. Я… – Макс запнулся; уже не в первый раз в этот день слова отказывались срываться с его губ.

Любая женщина заметила бы слезы в его глазах, изменение его настроения. Герти, от природы очень чувствительная, тоже это видела; но помимо этого она уловила его напряжение и печаль. Это было похоже на ощущение опасности, которое испытываешь, когда смотришь в глубокое озеро.

– Ох, Макс! С тобой все в порядке?

– Со мной все будет хорошо.

Однако Герти, почувствовавшая, когда застрелили ее собаку, улавливавшая витавшие в воздухе человеческие эмоции так же, как иные ощущают кожей прикосновение ткани или камня, огня или воды, сразу же поняла, что это далеко не так. Но это ведь ее Макс, так что в конце концов все наладится. Быть на высоте положения было его талантом, он был в этом хорош, и она любила мужа в том числе и за это. Смеясь, он избавится от печали и вернется в обычное жизнерадостное состояние.

Макс снял пропахшую пóтом форму и забрался в ванну, стоявшую перед газовым очагом. Герти сидела рядом на трехногом табурете и поливала мужа водой, когда он мыл голову. Затем она вытерла Макса полотенцем, помогла ему надеть халат, дала прикурить сигарету. Герти нравилось ухаживать за мужем, чувствовать, что она помогает ему забыть о заботах. Они выпили бутылку вина, потом еще одну. Когда Макс открыл третью, гул в его голове стал немного тише.

– Потанцуем? – предложила Герти.

– О да! Я буду отбивать ритм.

– А я напою мелодию, – подхватила Герти, взмахнув длинными ресницами.

– И что же мы с тобой сыграем?

– «Прыгая в Вудсайде»! – возбужденно воскликнула она тоном маленькой девочки, предлагающей забраться ночью в кладовую за сладостями.

Эта запись звучала год назад по радио, когда однажды вечером, забравшись под одеяло, они слушали передачи БиБиСи. То, что это было строго запрещено, еще больше сближало их и лишь усиливало удовольствие.

– Дум-дум-дум-дум-дум-дум-дум-дум, ра-та-тат тат да ра-та-тат тат! Ра-та-тат тат да ра-та-тат тат! – шепотом запел Макс, а Герти мягко затянула мелодию: – Де-до-де-до! Куак-куак, куак, куак, де-до-де-до, куак-куак, куак, куак!

Взявшись за руки, они напевали джаз и прыгали так энергично, как будто от этого зависела их жизнь. Макс в какой-то момент даже сел на шпагат. Фоллеры кружились и поворачивались, вертелись волчком и скакали – и все это очень тихо. Они были артистами и играли в собственном немом кинофильме – который прокручивали, пожалуй, слишком быстро, – вставляя импровизированные рывки и резкие раскачивания и добавляя восторженные возгласы.

В конце концов Фоллеры обессилели и упали вдвоем на кровать. Герти поцеловала Макса и положила ладонь ему между ног. Но он убрал ее.

– Не сегодня.

– Ты устал.

– Да.

Так они и лежали в объятиях друг друга. Макс утонул в расслабленном покое, который дарила ему жена. Рядом с Герти он понимал, что значит по-настоящему быть человеком. С ней он в полной мере чувствовал нежную прелесть сна в постели с женщиной, которая окутывает тебя ночью своим теплом. Герти полностью владела его чувствами, его восхищало в ней все – от взгляда до ароматного дыхания. Макс любил просыпаться по утрам раньше ее и, пока жена еще спит, прижиматься к ней, целовать ее, ощущая, как мимо проходит жизнь, но совершенно не переживая по этому поводу, поскольку он был рядом с ней. Впрочем, Герти, если уж на то пошло, испытывала к нему еще бóльшую привязанность.

– Что ты в нем нашла? – часто спрашивали у нее друзья.

В Максе было все, чего не было у нее. Он был легкомысленный, поверхностный, сыпал словами, всегда шутливыми. Герти же была полнейшей его противоположностью: ей всегда все казалось очень важным, существенным и сложным. Так почему же она его полюбила? Потому что с первой встречи почувствовала его любовь; Герти ощущала это почти физически, словно стук сердца маленького кролика, которого она в детстве прижимала к груди, словно напев, резонирующий в ее душе.

Алкоголь заглушил ужасы дня. Строительные работы в замке наконец-то прекратились, и Макс быстро заснул. Герти же в этом смысле повезло меньше: она отличалась такой чувствительностью, что, казалось, слышала мысли и намерения людей, как музыку, да еще и разделяла их по вкусу на кислые и сладкие, как уксус и вино.

Разные места также звучали каждое по-своему; это могли услышать только самые чувствительные, а Герти была именно такой. Никто не стал бы отплясывать линди-хоп под музыку, которую наигрывал замок Вевельсбург, когда в нем прекращался стук молотков. Эти стены пропитались страхом и страданиями задолго до того, как нацисты начали здесь свое переполненное ужасами шоу.

Герти ничего не знала ни о римских распятиях в этом месте, ни о жестокой мести легионам со стороны германских племен – сотнях людей, принесенных в жертву мрачной Хозяйке Леса, чтобы мертвые битком набились в ее чертог. Не знала Герти и о женщинах, обвиненных в колдовстве, которых держали в невыносимо жарких казематах в башнях Вевельсбурга, а потом пытали и сжигали в его стенах. Пока что Герти не знала и о том, что этот замок стоит на костях и крови христианских мучеников – самозванных избранников, которых она видела здесь за работой, и отмеченных Господом евреев, которым просто не повезло. Герти не знала этого, но ощущала очень отчетливо, будто тугую раковую опухоль в горле. Сами стены здесь шептали слово «убийство», и она слышала их голоса.

Герти беспокойно ворочалась на кровати, но была слишком напугана, чтобы протянуть руку и выключить свет. Сон разгоняли причудливые тени, которые толпились за границей светлого пятна от лампы, словно слепые чудовища, пытавшиеся нащупать ее в темноте.

В конце концов Герти все-таки выключила свет, она хорошо это помнила, но в тот самый неуловимый момент, когда лампа погасла и в комнату хлынул мрак, женщина увидела нечто странное – череду бледных, перекошенных, как будто выхваченных вспышкой фотографа лиц; только, в отличие от вспышки, они удивительным образом излучали непроглядную темень.