Жернова истории - Андрей Колганов Страница 26

– Папа, познакомься, пожалуйста, – это наш руководитель практики, Виктор Валентинович Осецкий, – представила меня Лида.

– Михаил Евграфович Лагутин, – протянул мне руку невысокий, но крепко скроенный мужчина лет пятидесяти («Тезка Салтыкова-Щедрина, – подумал я. – Забавно!»). – Кстати, хочу вам представить, – и он жестом подозвал молодого человека, маячившего поодаль за его спиной, который мне смутно кого-то напоминал. – Это Лазарь Шацкин из КИМа. Впрочем, сейчас он студент, как и моя дочь. Только он учится не в Свердловском университете, а в Комакадемии.

Одному из организаторов российского комсомола, а затем и Коммунистического интернационала молодежи был всего двадцать один год. Одет он было просто, как и многие студенты того времени, – в обычную гимнастерку. Лицо располагающее, открытое, на голове – пышная вьющаяся шевелюра.

Михаил Евграфович позвал всех к столу – пить чай, – и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП(б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:

– Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных «Рабочей правде» Мясникова.

Лазарь Шацкин в ответ кивал, но тем не менее заметил:

– Очень плохо, что ЦК, вместо того чтобы признать наличие болезни и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.

– Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, – вставил я.

Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением – как будто не могли поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:

– Лазарь, вот вы второй год учитесь в Комакадемии и должны уже немного разбираться в марксистской теории.

Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением – к чему это я веду?

– Вы уже должны знать, что политический строй общества в конечном счете определяется его экономическим строем, – продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. – Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка – будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они – продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети двадцатого века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.

– Ну и к чему эта лекция?

Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.

– К тому, – отвечаю, – что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы ни называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его «государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу и постольку переставшей быть капиталистической монополией». И где же вы видите у нас экономические отношения – подчеркну, именно экономические, а не политические, – «обращающие» эту государственную монополию «на пользу всему народу»? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере не считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.

– Да вы рассуждаете прямо как децист или сапроновец какой! – воскликнул Лагутин. – Остается только вслед за ними объявить наш строй государственным капитализмом!

Лазарь Шацкин тем временем внимательно прислушивался к моим словам, не произнося ни «за», ни «против».

– Государственный капитализм? – воскликнул я. – Нет, это было бы слишком простое объяснение. Наша бюрократия отнюдь не выступает как коллективный капиталист, выжимающий из рабочих прибавочную стоимость. Пока не выступает. Несмотря на уже прорезавшуюся тягу к привилегиям, пока бюрократия работает ради развития народного хозяйства как общего достояния, в том числе в какой-то мере и в интересах рабочего класса. Но она делает это уже независимо от рабочего класса и без его участия и контроля. Поэтому объективным ходом вещей она уже через одно-два поколения будет поставлена в такое положение, что начнет тяготиться всяким союзом с рабочим классом, тяготиться теми ограничениями, которые не дают ей распорядиться общенародным достоянием только в своих собственных интересах. Минет еще пара поколений, и сначала в оболочке выхолощенных коммунистических догм, а потом уже и отбросив эту мешающую оболочку, она встанет на этот путь – на путь превращения общенародного достояния в свою частную собственность.

– Революционер не может в своей борьбе руководствоваться таким… таким… манифестом черного пессимизма, вот! – не выдержал наконец и воскликнул в сердцах Лазарь Шацкин.

– Революционер не может смотреть на действительность сквозь розовые очки и руководствоваться в своей борьбе регламентами казенного оптимизма! – парировал я. – Вы что, всерьез думаете, что изучаемые вами законы исторического материализма позволяют проповедовать светлое социалистическое будущее в одной стране?! В стране, находящейся в капиталистическом окружении, где основную массу населения составляют крестьяне, а фабрично-заводской пролетариат представляет собой хорошо если три миллиона полуграмотного и наполовину деклассированного населения?

– Но из того, что вы говорите, следует только тот вывод, к которому нас давно призывают меньшевики: революция – буржуазная, а с «социалистическим экспериментом» пора кончать! – зло процедил сквозь зубы Михаил Евграфович.

– Как легко у вас получается переход от оптимизма к капитулянтству, – осуждающе покачиваю головой. – Настоящий революционер обязан найти путь, ведущий к победе, в любых и всяческих условиях. И не впадать в черный пессимизм только оттого, что эта победа нам вовсе не гарантирована и при своей жизни мы, может быть, не дождемся торжества социализма.