Иные песни - Яцек Дукай Страница 3

Пан Бербелек без настроения поплелся в санитариум, где Тереза уже наготовила горячей воды для ванны. Пар осел каплями на цветной розетке, выходящей на внутренний двор дома. Только в это время дня солнечный свет выпирал со двора мокрую тень, но уже через час там уже будет царить каменный сумрак — тогда газовое пирокийное пламя, мерцающе отражаясь от сине-зеленой мозаики, придаст ванному помещению вид морского аквариума. Здесь Иероним частенько кемарил, и рожденные именно здесь сны ласкали его нежнее всего.

Пан Бербелек вообще засыпал слишком легко и частенько — если не считать ночи, когда сон приходил с трудом. С самого детства, сколько он себя помнил, задолго перед Коленицей, его преследовали черные кошмары, о которых после пробуждения он никак не мог рассказать или хотя бы хорошенько вспомнить; помнилось только чувство совершенной затерянности и дезориентации, тревоги настолько глубокой, что ее вообще нельзя было высказать. А вот дни в Воденбурге проходили для него в атмосфере ленивой сонливости, очень часто он вообще не вставал с постели, не одевался — да и зачем все оно было. Слуги только качали головами и ехидничали вполголоса, но он на это не обращал внимания. Голоса, люди, свет и тень, шум и тишина, еда с тем или иным вкусом, смена времен года за окнами — все это сливалось в одну теплую, липучую мазь, что заливала его теплыми приливами, плотно залепляя чувства. Нужна была крепкая рука эстлоса Ньюте, которая вытаскивала Иеронима на поверхность. Ньюте всегда знал — что, как, зачем и почему.

Деньги, деньги, деньги. Казалось, что с момента прибытия в столицу Неургии пан Бербелек ни о чем ином и не думает, во всяком случае, не было никакой другой оси для его действий. Ведь если и вырывался он из этой сети, то не к иным желаниям, но в мрачное безволие и неподвижность, в тот самый тартар старцев и самоубийц, в который из Воденбурга открывались самые широкие врата. Но следовало признать, что богатство — это, по крайней мере, хоть какая-то цель, какой-никакой повод для жизни, может и низкий, но реальный, из него рождаются другие причины, после чего происходит регенерация человечности. К примеру: гордость, личное достоинство — из эстетики одежды и форм этикета. Белизна сорочки и тяжесть перстней на пальцах определяют ценность момента. Так вот мертвые предметы способны морфировать самочувствие человека — так разве не являемся мы самой подлой субстанцией?

Посему, когда он присоединился уже к Кристофу, переодетый в костюм для выхода, с волосами, смазанными пахучим кремом, с завязанным под подбородком зеленым жабо, в черном, застегнутым на все пуговицы британском кафтане и отполированных домашним невольником мягких сапожках — был он уже чуточку иным эстлосом Бербелеком, чем тот, которого Кристофф застал в теплой духоте спальни; чуточку по-другому мыслящим и совершенно иначе себя ведущим. В коляску эстлоса Ньюте Иероним вскочил столь же энергично, как и сам Ньюте. Весеннее солнце уже крепко пригревало, поэтому свой плащ из хумии он сбросил. А вот Кристофф остался в своей обширной шубе с бобровым воротником — когда хердонец располагался в своей обширной повозке, пан Бербелек рядом с ним казался еще более маленьким и незаметным.

Перед выходом он глянул на термометр: семнадцать делений по александрийской шкале — хотя с моря тянуло сильной прохладой, и рваные облака песочного цвета быстро мчались по лазурному небу. Дымы с завода Воэрнера обычно затягивали северный горизонт, но сегодня ветер справился и с ними — небо было словно лаковое. Ехали они в другом направлении, вниз, к порту, и Иероним ни на мгновение не терял с глаз воздушных свиней, длинные корпуса которых сейчас бросало ветром в стороны и вверх. Посчитал: семь. Прибыла одна в цветах султаната Мальты: корзины ходили вверх-вниз. Затем он обратил взгляд к флаговой башне порта. И вправду, уже вывесили извещение о прибытии «Филиппа Апостола». Самого порта он еще не видел, улицы Воденбурга были исключительно крутыми: их спроектировали с мыслью о защите от британских пиратов, которые еще до 850 года ППР нападали на эту часть Европы. Северные города, которые поддались и платили бриттам дань, не подверглись разрушениям, следы которых были заметны в Воденбурге хотя бы в форме выщербленной прибрежной стены. Ее темно-серый массив высился над портовой частью города; теперь в ней находились станции текнитесов моря и причалы воздушных свиней. Из черных глазниц башен выступали овальные хоботы столетних пыресидер.

Прежде чем выехать на портовые бульвары, коляска должна была продраться через еще более сужающиеся улочки старого купеческого квартала — и тут она застряла на несколько долгих минут. Их окружила людская толпа, взвесь окриков, смеха и громких разговоров на четырех языках вползла в уши, а в ноздри — запахи, от самых банальных до самых экзотических, последние — из индийских и персидских лавок, открытых «палаток глупцов», все резкие. Как всегда бывает в такой толкучке и замешательстве, всякая вещь казалась менее сама собой, чуть более — чем-то иным, а значит — ничем… вещь, слово, воспоминание, мысль… пан Бербелек рассеянно постукивал головкой трости по подбородку.

— А этот Ихмет…

— Так?

— Есть у него какая-нибудь семья? Где он живет?

— Связать его через землю? Гмм… У этого города множество достоинств, только мало кто назовет его красивым.

— Нет, скорее уже, я думал о доме под Картахеной, участок рядом с моей виллой в будущем месяце идет на продажу; я тут получил письмо, так что можно было бы…

— Такие связи они очень даже ценят. Гмм…

Не следовало забывать, что в глубине души рытер Ньюте был ксенофобом. Пан Бербелек прекрасно помнил это, он и сам был для Кристофа чужаком; более того, здесь, в Неургии, они оба были чужими. Ксенофобия Кристофа оставалась специфической, поскольку не порождала ненависти, неодобрения или хотя бы страха. Просто, Кристофф к каждому, кто не был хердонцем и кристианом, относился как к дикому варвару, ожидая всего наихудшего и ничему не удивляясь, любое же проявление человечности приветствуя, словно великую победу собственной морфы. За этим всем скрывались громадные залежи ненамеренного презрения, хотя снаружи оно проявлялось лишь в излишней сердечности. «По-гречески говоришь! Я ужасно рад! Может, заскочишь к нам на ужин? Если, естественно, ешь мясо и пьешь спиртное». И при всем при этом, Кристофа просто нельзя было не любить.

Пан Бербелек вынул янтарную никотианницу и угостил рытера. Оба закурили, возница подал огонь.

— Ты знаешь эстле Шулиму Амитасе?

— А как же, — пан Ньюте неспешно выдул из легких липкий дым. — Это что за смесь?

— Наша.

— Правда? Ты посмотри. Так что там с этой Амитасе?

Пан Бербелек захихикал, глубоко затянулся.

— По-моему, я попался в ее корону. Или она попалась в мою. И я так вот думаю…

— Все женщины — это демиурги желания.

— Ндааа…

— Так чего ты беспокоишься? И хорошо делаешь — сплетайся с ними, с Бруге, с его родичами, в этом и дело, как раз в этом. К вящей славе НИБ!

— Она приехала из Бизантиона — знаешь кого-нибудь, кто бы знал ее там?