Слово говорящего - Олег Котенко Страница 3

Камари удивленно оглядела обнаженного до пояса Кагэро с грязным мешком из самой грубой ткани в руке.

— Нет, Дзюбэй-сан, я даже не видела его.

Она снова посмотрела на Кагэро, как, впрочем, и все присутствующие. Тот улыбнулся и тихо повторил:

— Я выполнил свое обещание, Дзюбэй-сан, придумал достойное наказание для согрешившей с врагом, не причинив ей ни малейшей боли.

И повернулся к Камари.

— Возьми, — он протянул ей мешок. Та взяла обеими руками и замерла. Даже в неверном свете костра было видно, как бледно ее лицо.

— Открой же, — Кагэро кивнул на собранную в пучок горловину мешка.

Камари взялась за мешок одной рукой так, чтобы горловина открылась.

— Не вижу, — сказала она. — В мешке лишь чернота.

— Засунь руку и вытащи то, что там лежит.

Камари запустила руку в мешок, но тут ее лицо стало даже не белым, а голубым. Дзюбэю показалось, что глаза Камари сейчас выкатятся из орбит. А Кагэро стоял, глядя на нее. Смотрел совершенно спокойно, со скучающим лицом, будто говорил: «Скорее бы покончить с этим, домой хочу».

Когда рука Камари показалась из мешка, Дзюбэй увидел, что между пальцев торчит что-то черное и блестящее. Камари опустила взгляд. Губы ее раскрылись, но из горла вылетело только сдавленное хрипение. Она разжала пальцы, и мешок вместе с содержимым, глухо стукнув, упал на глиняную площадку.

Она так и осталась стоять и смотреть прямо перед собой. Дзюбэй испугался, заозирался по сторонам, но не встретил ни одного взгляда, направленного на него.

Мешок схватил с земли Кагэро. Сам сунул туда руку и быстро вытащил. На ладони у него лежал большой темно-красный ком.

— На, держи, шлюха, — он бросил ком Камари, и та невольно поймала. — Теперь сердце твоего возлюбленного всегда будет с тобой. А это, — он снова сунул руку в мешок и снова вытащил, — нет, это я тебе не отдам!

Он поднял над головой страшный предмет — то была отрезанная голова человека. Нет, не отрезанная — отрубленная, и не одним ударом, а несколькими.

— Дакуан! — выдохнул невесть откуда взявшийся Дзакуро.

— Да, Дзакуро-сан, это он, Дакуан. Враг, с которым ваша дочь…

— Не-ет!!! — завопила Камари. Она выронила уродливый иссиня-багровый ком и схватилась руками за лицо. Вслед за пальцами тянулись черно-красные следы. — Не-ет!!!

Она захлебнулась криком, повалилась на землю и затихла. Кагэро безразлично пожал плечами.

— Я выполнил свое обещание, Дзюбэй-сан. — Он бросил голову в костер, и пламя, чавкнув, приняло жертву. — Я все сделал, как было обговорено.

И он исчез в темноте.

Когда Дзакуро дрожа склонился над дочерью, ее сердце уже перестало биться. Камари была мертва.

— Умерла… — просто сказал Дзакуро. И страшно-пустыми глазами посмотрел на Дзюбэя, который увидел в этих глазах то, чего боялся больше всего. Раздались голоса:

— Негодяй!

— Мерзавец!

Где-то слева блеснула сталь клинка. Дзюбэй зажмурился — сжал веки, как только смог. Но удара все не было. Вместо него — пустые глаза Дзакуро.

— Не так, — сказал он. — Моя дочь совершила преступление. Дакуан… был простым человеком, но он был сыном нашего врага, заклятого врага, значит, он тоже был нашим врагом. Все помнят, как они убивали нас. Но моя дочь умерла еще более страшной смертью. Этого можно было бы избежать.

— Это Кагэро… — в отчаянии прохрипел Дзюбэй, но его уже никто не слышал и не слушал.

— Ты ответишь за смерть Камари, — сказал Дзакуро, в равнодушном голосе его не было угрозы. — А с Кагэро мы поговорим после.

Дзюбэй быстрым движением выхватил из-под пояса короткий, но очень острый кинжал.

— Душу… открыть… хочу… — хрипел он; слова застревали в горле и никак не хотели выходить свободно. Но кинжал выбили, а руки связали ремнями под согнутыми коленями. Связали так, что колени упирались Дзюбэю в лицо, и ноги обвязали такими же ремнями.

— Стойте! — крикнул Дзакуро. — Зачем ждать до утра? Смотрите, костер горит уже не так сильно. Давайте положим его туда, когда огонь станет совсем слабым. Ремни хорошо сырые?

— Дзакуро, что ты делаешь! — закричал Дзюбэй, внезапно обретя голос. — Ты сошел с ума! Ямэро! Дамэ!

— Да, я сошел с ума, — прошептал тот, наклонившись к самому уху Дзюбэя.

Скоро костер перестал ухать и трещать. Пламя еще лизало черные угольки, но прежней силой оно уже не обладало.

Дзюбэя подняли и осторожно положили прямо в центр кострища. Огонь, почуяв новую пищу, запрыгал вокруг тела. Дзюбэй стал дергаться, мычать что-то; его одежда пришлась пламени по вкусу. Он пытался как-то выкатиться из огня, но Дзакуро длинной жердью заталкивал его назад. Да к тому же кто-то подбросил хвороста — и пламя взметнулось.

Люди стояли, смотрели, слушали — таких отчаянных, звериных воплей не слышал, верно, еще никто. А потом, когда Дзюбэй затих, разошлись по домам. Только Дзакуро остался сидеть над мертвой дочерью.

* * *

Дзакуро смог уснуть только под утро, но сон продлился всего пару десятков минут. Потом снова пришли кошмары, а вслед за ними и пробуждение.

Он проснулся в пустом доме. Пустота гуляла теперь по углам, скрипела в одну ночь обвисшей дверью, щерилась вообще неизвестно когда разбитыми окнами. Пустота висела в воздухе, дышала над ухом, сопела в затылок, когда Дзакуро, как ему казалось, поворачивался к ней спиной. А еще в одном из углов то и дело, всю ночь, появлялась бледная, почти прозрачная фигура Камари.

Вначале Дзакуро пугался, в первый раз вообще чуть не умер от ужаса, когда увидел развевающиеся от несуществующего ветра волосы своей мертвой дочери. А потом страх округлился, притупился и стал только глухо постукивать, но не резать.

Дом опустел.

И высох родник.

Дзакуро заметил это утром — серым и пустым утром, сквозь которое ходил лишь такой же серый ветер, дышащий холодом. Ямку занесло пылью и порванными сухими листьями, воды в ней не было и в помине. Дзакуро разгреб холодный мокрый еще песок, но нет. Вода ушла безвозвратно. Возможно, родник просто исчерпался.

Дзакуро сел прямо на землю — скамеечка, на которой обычно сидела Камари, рассохлась — и положил подбородок на колени. По небу бежали сплошные волны низких свинцово-серых облаков. Дул прерывистый ветер. А рядом рушился пустой дом. Дзакуро почувствовал, как пустота вползает в его душу.

И он впустил ее, потому что рассудил так: пустота съест боль, а уж потом он сможет ее чем-нибудь заполнить. И пустота воспользовалась случаем. Она съела не только боль, но и все, до чего смогла добраться…