Русь окаянная - Сергей Норка Страница 3

Это была явная инициатива, так как никаких команд сверху не поступало. Я долго колебался, но инстинкт военного, бездумно принимающего любой маразм вышестоящего командования (а в членах ГКЧП, как вы помните, был и министр обороны), сработал четко. Я подписал эту бумагу, и через двадцать минут она ушла в Москву.

О том, что делалось в столице, мы узнавали от «вражьих голосов», которые офицеры, уже не таясь, слушали на рабочих местах. Замполит метался по батальонам в попытках навести политический порядок, но, после того как два комбата в довольно грубой форме послали его очень далеко, скис и не выходил из своего кабинета до самого подавления путча. Я же понял одну истину: тот политический маразм, в состоянии которого каждого из нас держали со школьной скамьи, переполнил всеобщую чашу терпения. Своих начальников младшие офицеры ненавидели гораздо сильнее, чем внешнего врага. Как выразился в моем. присутствии один молодой лейтенант, «НАТО далеко, а свои мудаки каждый день рядом».

В начале сентября в полк прибыла комиссия из Главного управления кадров в составе двух полковников, которые проинформировали меня о том, что я уволен из рядов вооруженных сил «за дискредитацию звания офицера». Такая же участь постигла замполита и начальника штаба. Особист, как и положено «солдатам партии», отделался легким испугом.

Оказавшись за бортом, я даже не пытался связаться с Власовым, чтобы не «подставлять» его перед новой властью. Начиналась новая жизнь, которую я принял безоговорочно и даже с каким-то облегчением.

Через несколько дней, лежа на верхней полке в купе поезда Рига — Москва, я напряженно думал о том, что же мне делать дальше. Возраст уже солидный: тридцать пять. Образование чисто военное, то есть никакое. Ничего не умею, кроме как командовать подразделениями. Помощи ждать неоткуда. Из родственников — только две старые тетки, которых и видел-то раза два-три в жизни. Хорошо хоть, семьей не обзавелся.

Тот факт, что я не женился, имел объяснение, о котором знал только я. В 1973 году, еще курсантом-второкурсником, я серьезно повредил позвоночник.

Это произошло в транспортном самолете, когда я летел на летние каникулы домой. Не достав билет на обычный рейс, я шатался по аэропорту до тех пор, пока в буфете не познакомился с летчиками. Они должны были лететь в Москву на своем Ан-12 и, увидев мою жалкую физиономию, пожалели «салагу». «Не горюй, служивый, — сказал командир. — До Чкаловской подбросим, а там на электричке поедешь прямо на Ярославский вокзал». Этот полет, как оказалось, определил мою дальнейшую судьбу.

Очутившись в кабине самолета, я с любопытством принялся рассматривать сложную аппаратуру и весь полет так и простоял за спинкой кресла первого пилота, который охотно объяснял мне сущность всех манипуляций и назначение приборов. Роковой для меня оказалась ошибка штурмана, который неправильно просчитал условия посадки, в результате чего пилот на несколько секунд раньше положенного времени выключил двигатели, и самолет грохнулся на взлетно-посадочную полосу с высоты нескольких метров. Ничего страшного не произошло, за исключением того, что я упал на пол, сильно ударившись спиной о железный порог. Боль была ужасной, но я стоически поднялся на ноги и даже пробовал шутить.

Скрутило меня уже дома. Провалявшись почти весь отпуск на диване, я за три дня до отъезда попросил мать устроить мне консультацию у специалиста. Обращаться в военную поликлинику мне не хотелось, потому что карьера офицера напрямую зависела от состояния здоровья (я и в дальнейшем тщательно скрывал эту травму от командования и даже ухитрился пройти медкомиссию в академию, со скрежетом зубов выполнив программу физподготовки).

Пожилой невропатолог, муж маминой подруги, долго исследовал мои рефлексы, а затем направил на рентген. Поизучав несколько минут снимок моего позвоночника, он попросил мать выйти, чтобы поговорить со мной «как мужчина с мужчиной».

— Ты военный, будущий офицер, — сказал он, пристально глядя мне в глаза. — Что ты хочешь услышать?

— Давайте правду, — сказал я, замирая от страха. Богатое воображение уже рисовало мне судьбу Николая Островского (но без литературной известности, разумеется).

— Травма серьезная, и последствия я тебе предсказать не берусь, так как позвоночник штука капризная и, по-моему, изученная еще меньше, чем головной мозг. Возможен паралич через несколько лет. Ну а то что мужиком скоро перестанешь быть, это наверняка.

— Что же мне делать? — спросил я, изо всех сил стараясь выглядеть мужчиной.

— Не знаю, что и посоветовать. На Бога надейся. В Бога веруешь?

Я отрицательно покачал головой.

— Напрасно.

С тех пор я жил в ожидании неизбежного. Женщин старательно избегал, что было, в общем-то, нетрудно, так как особой тяги к ним я не чувствовал и до травмы. Однокурсники даже прозвали меня стоиком. Позвоночник время от времени давал о себе знать, но не сильно, и я, окончив училище, начал жизнь офицера со всеми ее прелестями, именуемыми «тяготами и лишениями военной службы». Теперь же впереди замаячила новая жизнь, причем тяготы и лишения просматривались серьезные.

Моими попутчиками оказались такие же, как я, офицеры. Точнее, не такие, а еще действующие, получившие новые назначения в разные концы Союза. Завязавшаяся в купе беседа, естественно, была на старую русскую тему «пропала Россия». Я рассеянно слушал жаркий спор моих попутчиков, время от времени лениво высказывая свое мнение и кидая скептические реплики.

Один из них, наиболее ожесточенный, сказал мне, когда мы вышли покурить в тамбур: «Я сейчас увольняюсь. Не как ты, я рапорт подал полгода назад. Ты в Москве осядешь?» И, получив утвердительный ответ, предложил: «Я тоже москвич. Давай сейчас осмотримся, а потом созвонимся где-нибудь через пару месяцев. Эти шмаркачи (он пренебрежительно кивнул в сторону нашего купе) дальше своего носа ничего не видят. А ты мне сразу приглянулся». Мы обменялись телефонами и отправились спать.

На следующее утро я вошел в доставшуюся мне в наследство от отца крошечную холостяцкую квартиру, в которую он ухитрился прописать меня, еще когда я был курсантом. Нам тогда помогло то, что в ЖЭКе не отличали солдата от курсанта, и для них я выглядел отслужившим положенный срок бойцом, вернувшимся домой после демобилизации.

В квартире все было так, как и десять лет назад, когда я последний раз заходил к отцу. Тогда мы просидели весь вечер вдвоем, обсуждая дальнейшие перспективы моей службы и его гражданской жизни. Перед выходом в отставку он получил дачный участок и собирался построить зимний домик, чтобы поселиться на природе. Он даже показывал мне эскизы домика, искренне огорчаясь моему равнодушию. А через неделю умер от обширного инфаркта на этом самом дачном участке. Приехав на похороны, я так и не смог пойти туда где еще неделю назад слушал его полные юношеского оптимизма планы на будущее.

На оформление документов в военкомате и получение паспорта ушли две недели, которые я провел лежа на диване, бездумно глядя в телевизор и читая газеты. Жрать в Москве, кроме хлеба и плавленых сырков, было нечего, но страна была полна надежд на то, что самое страшное уже позади и теперь всех ждет новая буржуазная жизнь с колбасным изобилием и равными возможностями.