Паладины - Андрей Муравьев Страница 3

Пока она взахлеб перечисляла интересные, по ее мнению, места, брат вернулся к изучению карты и на слова сестры реагировал слабо.

Через пару минут, поняв, что говорит сама с собой, Кати умолкла, обиженно надулась и нахохлилась.

Торвал оторвался от стола, сделанного из ужасных древесно-стружечных плит, за которым, наверное, пили чай и водку несколько поколений коммунистов, и поднял взгляд на демонстративно молчащую сестру:

– Если ты хочешь, завтра сходим в Эрмитаж.

Ответом на это заявление был протяжный возмущенный возглас и пролетевшая мимо головы диванная подушка.

Двумя этажами ниже к полусонной даме, в гордом одиночестве сидящей за регистрационной стойкой, подошел невысокий мужчина средних лет. Портье оценивающе окинула взглядом потертый плащ, дипломат, помнящий еще Ельцина в его лучшие годы, старую шляпу и лениво бросила на стол бланк. Еще один командировочный.

Но незнакомец разочаровал. Вместо паспорта он открыл небольшую корочку красного цвета и продемонстрировал ее даме, не выпуская из рук. Тусклые глаза мужчины при этом невыразительно смотрели куда-то за спину женщины.

Дама подобралась:

– Чем могу?

Незнакомец не спеша убрал удостоверение.

– Дайте мне список всех, кто заселился к вам сегодня… Вместе с номерами комнат.

Портье выдохнула, попробовала улыбнуться и торопливо протянула человеку книгу регистрации.

Проснулись они очень поздно. Разница в часовых поясах давала о себе знать.

Кати, едва позавтракав, тут же ускакала на экскурсию по питерским магазинам. Брат поднялся в номер.

Пока сестра дуется, спорить с ней бесполезно. Пускай действительно развеется. Для него же была другая программа.

Торвал проследил из окна, как от парадного входа уехало желтое такси со своенравной мисс Сигпорссон.

Пора и ему. Он сменил дутую куртку на неприметную темную ветровку, яркие кроссовки – на коричневые туфли. Так незаметней. Потом вызвал такси.

Когда машина проехала уже пару кварталов, Торвал вспомнил, что забыл в комнате бумажник с монетами. Пришлось возвращаться. У отеля было два входа, и парень решил сэкономить время, поднявшись не там, где он выходил. Так теперь получилось бы быстрее.

Торвал прошел мимо скучающего портье, легко взбежал по лестнице.

Дверь в номер была приоткрыта.

«А говорят, что русский сервис плох. Только вышел, уже порядок наводят», – подумал он, вошел и… замер.

Вместо убирающей кровать горничной спиной к нему, согнувшись, шарил по их сумкам незнакомый мужчина. Ростом ниже среднего, в неброской одежде.

– What?!

Незнакомец отреагировал быстро – подскочил, развернувшись, и выбросил в сторону входа руку. Тугая струя из баллончика пропорола воздух в том месте, где мгновение назад был вошедший.

Вбитые тренировками рефлексы канадца сработали быстрее его же сознания. Тело ушло с линии атаки, левая нога довернула носок, а правая уже начала путь вверх.

Короткая серия ударов в корпус и живот была принята незнакомцем на блок. Ответный свинг был только для виду. Проигрывавший в сложении коротышка добавил такой же левый хук и бросился в ближний бой, сводя на нет преимущество роста у противника.

Торвал чуть не проморгал классный апперкот, а через полсекунды уже летел куда-то между кроватью и столом. Подсечка!

Добивать парня вор не пошел. Влетев в свое же облако газа, коротышка закашлялся и опрометью бросился в открытую дверь.

Спустя несколько секунд за ним выскочил канадец. В коридоре уже никого не было.

Внизу толстая дама, сидящая за стойкой регистрации, уверила его, что никто мимо нее не пробегал и не проходил, хотя глаза женщины при этих словах подозрительно бегали. В ответ на предложение вызвать полицию портье так странно посмотрела на Торвала, как будто перед ней стоял совершенный дурачок.

Сигпорссон вернулся в номер, вызвал по сотовому сестру. Кати поупиралась, но явилась через полчаса.

Еще через сорок минут они покинули гостиницу.

В такси, увозящем их в сторону вокзала, Торвал под непрерывный зудеж сестры вспоминал, что же такого необычного он заметил в незнакомце. Лицо? Тату? Может, пальцев не хватало на какой-то руке? Ведь резало что-то глаза?!

Парня передернуло. И верно… Глаза! Необычные, широкие, похожие на большую черную миндалину… С неестественными, громадными черными зрачками…

Сигпорссон вытер выступившую испарину.

1095 год

Новое – это всегда забытое старое. И, что бы ни случалось на свете, всегда найдется тот, кто вспомнит, что похожее уже где-то когда-то имело место, и, возможно, не раз.

Но тому, что захлестнуло осенью и зимой 1095 года Европу, не находили аналогов даже самые знающие мудрецы. Творилась история. Плохая ли, хорошая – то, что сейчас происходило в деревнях и городах Франции, Бургундии, Прованса и Нормандии, в Лотарингии, Тоскане и Наварре, что кипело в головах бессчетных слушателей захлестнувших Европу тысяч проповедников, ведомых не знающим усталости «Вестником Господа» Петром Пустынником, – все это было внове. Все в первый раз.

К каждому человеку с тонзурой, появившемуся в селении, подбегали сразу, как дети бегут к отцу, принесшему сладости. Его обступали, спрашивали, задавали вопросы и слушали, слушали. Речь Урбана Второго о притеснениях христиан разошлась по Европе, в течение месяца достигнув самых ее закоулков в виде слухов и сплетен. Слова обращения передавались, искажались, дополнялись. Слезы христиан Азии утраивались, зверства еретиков, захвативших Гроб Господа, удесятерялись, и скоро не было в городах и весях того, кто остался бы к этому безразличным.

Крест принимали селениями. Как ни старались настоятели церквей остановить волну чересчур уж пылкого энтузиазма, захватившую прихожан, остудить горячие головы, напомнив им о словах самого Святого Петра, ничего у них не получалось. Крест принимали и рыцари, ведущие за собой копье или целый баннер [4], крест принимали и пейзане, у которых из вооружения были только заточенные проржавелые косы и обитые железом дубины. Сотни раскаявшихся разбойников шли к замкам сиятельных сеньоров, требуя принять их в формирующиеся отряды. Десятки тысяч монахов молили настоятелей отпустить их в паломничество. Сонмы блаженных обещали рай избравшим путь, повторяя обещания Ватикана: сохранение всего имущества ушедших в поход, освобождение их на время паломничества от всех тяжб и преследований, прощение всех грехов. За такое можно было и пострадать.