Время и снова время - Бен Элтон Страница 3

Стэнтон глянул на спидометр. Скоро поворот на Кембридж. Хью знал эту дорогу. Студентом он ездил по ней сотни раз, когда в предрассветные часы возвращался из Лондона и, пристроив на баке пакет с едой, закидывал снедь в открытое забрало шлема.

Сейчас он ехал на завтрак с профессором Сэлли Маккласки, видным военным историком, былым наставником и любимым университетским преподавателем. Даже больше чем любимым. Она была одной из немногих, в ком Стэнтон чувствовал родственную душу. Крупная жизнерадостная женщина с плохо сведенными усиками и щеками в красных прожилках, она больше всего любила со стаканом в руке сидеть у камина и окунаться в славное кровавое прошлое. Для нее история была живой и трепетной, этакой захватывающей чередой героев и злодеев, роковых козней и отважных грез. В своей уютной кембриджской гостиной Сэлли устраивала еженедельные диспуты, называвшиеся «Что, если бы?». В долгие неспешные полдни она угощала студентов пивом с чипсами, предлагая обомлевшей, но восхищенной аудитории вообразить и оправдать альтернативные исторические сценарии, которые, распорядись судьба иначе, вполне могли бы стать темами ее лекций.

Стэнтон так и видел ее: в старой армейской шинели, которую носила вместо халата, Сэлли стоит возле камина, бесстыдно поворачиваясь огромной кормой то к пламени, то к студентам. Поднимает стакан. Голосом, выработанным на университетских хоккейных полях и отточенным на тренировках женских гребных команд, рявкает, объявляя тему:

– Очнитесь, сони! Что, если бы король Георг уступил требованиям американских колонистов и выделил им горстку мест в парламенте?

Начинался жаркий громогласный диспут, который всегда завершался одинаково: Маккласки отметала студенческие потуги и выносила собственный вердикт:

– Во-первых, не было бы чертовой Войны за независимость и Соединенные Штаты развивались бы по модели Канады и Австралии. Не было бы гамбургеров и тротуаров, загаженных жвачкой, и мир никогда не услышал бы о бойнях, устроенных в средних школах. Представляете? Америка, потерянная из-за дюжины мандатов в палате общин. АМЕРИКА! Главный приз на вшивой планете. Уплыл из-за жалких парламентских мест. Георг, мать его за ногу, Третий был не просто чокнутый, но законченный мудак! Чтоб его! Кому какое дело, что он землепашествовал и любил детей? Он засранец, потому что профукал Америку!

Эти долгие хмельные воскресенья были забавны. Диспут всегда перерастал в перебранку между марксистами, утверждавшими, что история – неизменяемый продукт предопределенных экономических материальных сил, и романтиками, полагавшими, что историю творят личности и посему одна желудочная колика или недоставленное любовное письмо способны все изменить.

Профессор Маккласки решительно была на стороне романтиков.

– Историю творят люди, а не балансовые отчеты! – орала она на перетрусившего диалектического материалиста. – Гении и ничтожества. Злодеи и праведники. Жозефина вышла за Бонапарта, потому что прежний любовник грозил вышвырнуть ее на улицу! Она презирала корсиканского капрала-недомерка. Чего же удивляться, что на второй день медового месяца тот свалил завоевывать Италию, надолго испоганив судьбу Европы? Если б эта шалава ублажала Бонин елдак с тем же усердием, с каким ложилась под своих бесчисленных мужиков, он бы знай себе дрючил ее, оставив в покое целый континент!

Да уж, профессор Сэлли Маккласки и впрямь умела преподать историю.

По окончании университета Стэнтон поддерживал с ней контакт, время от времени посылая весточки из разных концов света, куда забрасывала его судьба, и потому откликнулся на ее приглашение вместе встретить Рождество. После гибели Кэсси и детей он оборвал все прежние дружеские связи, однако настойчивость профессорской просьбы его заинтриговала.

Заклинаю вас приехать, – писала Сэлли. – Надо переговорить на чрезвычайно важную тему.

Стэнтон уже катил по городским окраинам. На автобусных остановках ежились работяги утренней смены – силуэты, молитвенно сгорбившиеся над мобильниками, мертвенно-серая подсветка которых обращала их в призраков.

Вот уж пятнадцать лет, как Стэнтон окончил университет. За это время Кембридж, как все прочие города, стал блеклой тенью себя прежнего. Полинявшие вывески предлагали книги, игрушки, лекарства и свежие продукты, но за разбитыми или заколоченными досками витринами – лишь наркотики и бесчувственные девки. Магазины ушли в прошлое вслед за конскими кормушками и рыцарскими доспехами. Нынче никто ничего не покупал.

Уже светало, когда Стэнтон подъехал к колледжу. Бледный свет мягко растекался по заиндевевшим коконам – спальным мешкам в нишах старинных стен почтенных каменных строений, возведенных во времена Тюдоров. Ныне испохабленные граффити, они все же волновали Стэнтона, обожавшего прошлое. Эти камни хранили эхо футбольных матчей и лодочных гонок. Обладай Стэнтон иными органами чувств, он бы расслышал и удары молотка по холодному долоту, высекавшему камни для этих стен.

У Главных ворот сидел привратник – совсем как в 2006-м, когда Стэнтон был восемнадцатилетним первокурсником. Однако на этом сходство заканчивалось. Уже не было добродушного красноносого типа в котелке, выглядывавшего из уютной сторожки, встречая посетителей. В 2024-м привратник сидел за толстым стеклом, одетый во флуоресцирующую желтую куртку, хотя вряд ли кто-нибудь мог его переехать.

– Посмотрите в камеру, – сказал он, не отрываясь от электронной игры. – Влип ты на хрен, братан. Совсем на хрен. Кабздец тебе на хрен.

Стэнтон не придал значения тираде, адресованной партнеру по игре, с которым привратник общался по мобильнику. Нераздельное внимание к собеседнику отошло в прошлое; если откликаться на то, что кто-то разговаривает с вами и одновременно по телефону, можно быстро спятить. Кроме того, для слегка знаменитого Стэнтона это даже было во благо. Если на тебя не смотрят, не будет и просьб о совместной фотографии.

Аппарат просканировал радужку глаза, идентифицировал Стэнтона и, бипнув, поднял шлагбаум. Стэнтон хотел проскочить, но оказался не достаточно быстр.

Парень, чья жизнь проходила в мобильнике, мгновенно узнал пронзительно синие глаза, стройную фигуру, привлекательное обветренное лицо и коротко стриженные выгоревшие волосы.

– Мама родная, это же ты, да? – сказал привратник. – Ты Кремень.

– Уже нет, – ответил Стэнтон. – Просто Хью.

– Охренеть, он самый, Кремень, – не отставал привратник и продолжил в телефон: – Ты не поверишь, кто здесь. Сам Кремень. Кремень Стэнтон. Да! Точно! Полный абзац! – Парень вновь обратился к Стэнтону: – Я прям тащусь от твоей чухни. Глазам не верю. Опупеть. Можно сфоткаться?

Стэнтон хотел сказать, что спешит, но проще было согласиться. Парень уже выбирался из своей кабинки, а Стэнтон не раз наблюдал, как обожание «фанатов», почувствовавших себя оскорбленными, мгновенно перерождается в ярость и обиду.

– Да. Конечно. Легко. Очень рад.

Привратник попытался обнять Стэнтона за плечи, но в том было больше шести футов, да и светящаяся куртка сковывала движения. Пришлось ограничиться объятием за талию, что слегка смутило обоих. Парень вытянул руку и сделал снимок.