Мириады светлячков - Александр Зайцев Страница 31

Хи-хи, а мне не больно, курица довольна. Пожалуйста, ну оставьте меня в покое…

Сухие, жилистые ладони переворачивают меня на живот. Ну вот… Мне плохо. Верните небо… Кто-то проводит пальцами по спине. Отстаньте. Внезапно все тело взрывается от острейшей боли! Судорога пробегает по позвоночнику, мышцы рвутся, трещат косточки.

– А-а-а! Вашу ж мать!

Равнодушие резко меня покидает. Секунда – и я скачу по поляне на одной ноге, пытаясь дотянуться до места под лопатками, из которого льется эта невыносимая, пульсирующая боль.

Мои попытки унять источник боли прерывают самым грубым образом. Очередное подпрыгивание, и вместо земли под ногой я ощущаю эту землю пятой точкой. Дедушка Вим, будь он неладен, снес меня подсечкой, как заправский футболист подкатом. На этом старик не остановился, моя шея оказалась в железном захвате. Рывок, что-то хрустнуло, и боль ушла.

– Повезло тебе, малец. – Этот странный дедок держит мою голову у себя на коленях. – Как есть везунчик ты.

– А-а, э-э… – Язык плохо слушается команд разума. – Чифо слуфило…

– Тебя настигла падучая Древних, – скороговоркой тарабанит Салис. – Мне говорили, что она возможна только у детей! Я не знал…

– Да ничего страшного, ивир всегда под боком.

Дар речи полностью вернулся ко мне. Пытаюсь утешить чтеца.

– Мы в тебя влили семь капсул, Дим, семь… – качает головой Вим. – Ты был мертв двенадцать минут, малец.

– Как мертв?

Не понимаю, я же жив, это явно не ад и уж тем более не рай, с такими-то лицами рядом.

– Трупом был. И ивир не помогал, пока мы не догадались вынести тебя с завода.

– Но… Но двенадцать минут!

Это же уже все, я должен был стать «овощем», мозгу положено умереть от кислородного голодания, разрушаются связи.

– Неисповедимы пути Древних, все в их власти… А теперь поспи.

– Но я…

Дед нажимает на какую-то точку на шее, и я отключаюсь, будто робот какой.

Это начинает раздражать. Безмерно. Я что, барышня кисейная? По несколько раз на дню валиться без чувств? Тьфу. Что ж так темно-то! Ни зги не видно. Протираю глаза, неужто ослеп? Но стоит мне попытаться встать, как стукаюсь головой о что-то. А-а-а! Твою дивизию! Меня похоронили заживо? Судорожно ощупываю пространство вокруг меня. Так и есть, я в чем-то похожем на гроб!

– А-а-а! Выпустите меня! Я живой! – В панике стучу ногами и кулаками по холодному пластику.

Вдруг что-то щелкает, и верхняя часть «гроба» с тихим шипением отходит вбок.

– Не ори. – Свеча в руках Вима нестерпимо режет глаза, привыкшие к абсолютной темноте. – Вылазь отсель. Голову береги, тут низкие потолки.

И правда, как только выбрался, пришлось согнуться чуть ли не вдвое, чтобы не врезаться в потолок. Где мы? Землянка какая-то, ей-богу. Только в центре ее длинный, почти в три метра, цилиндр, мерно гудящий, с блеклыми точечками разных цветов. В нем я и находился, судя по всему.

– Иди за мной. – Послушно следую за стариком. О, лестница, деревянная. – Прищурься. – Мне нетрудно.

Резкий свет на миг слепит, несмотря на плотно закрытые веки. На ощупь поднимаюсь по шатким ступеням.

– Ляг на пол, полежи. И главное, моргай часто-часто. Поможет.

Тьфу, откуда он взялся, знаток.

Судя по всему, я нахожусь в доме Вима. Привычный по подворью Тука вид в этом домике. Необлагороженные стены, кирпичная печь с дымоходом по-белому…

– Пришел в себя?

– Да, вроде все в норме.

Я и правда чувствую себя изумительно, как заново родился.

– Садись за стол. – Пристраиваюсь на табуретке. – Пей.

Принюхиваюсь, в предложенной кружке на дне плещется грамм пятьдесят самого натурального самогона. Морщусь.

– Пей, я говорю.

Ну, надо так надо. На удивление, алкоголь легко проскакивает, по телу разливается приятное тепло.

– А теперь слушай. Внимательно слушай.

С Вимом происходит разительная перемена. Только что рядом со мной сидел добряк дедуля, а сейчас… Сейчас я смотрю в холодные, расчетливые глаза. Такие я видел не раз у Сергея Палыча, начальника аналитического отдела службы внешней разведки, да у отца. Передо мной сидел матерый, опытный волчара, умный, многое повидавший, опасный, как рота спецназа.

– Слушаю.

Назвать его сейчас дедушкой не поворачивается язык.

– По данным «реаниматора»… Да-да, не косись на подвал, ты двое суток провел именно в «реаниматоре». Ивир помогает не всегда. – Идиотский мир! «Реаниматоры» в подвале! Дедули странные. Воскрешение после дюжины минут! – Не помог и «реаниматор».

– Но я…

– Я сказал слушать, а не говорить. Ты не жилец. Точка. Месяц, от силы два – и все. Капсула Древних не ошибается никогда. Твой мозг сейчас работает на ивире. – Это как? – Он замещает умирающие ткани. Но так продолжаться долго не может. Разрушение неминуемо.

– Значит, я ходячий мертвец?

– Да.

Вот черт!!! Выжить в тех ситуациях, что были, и подохнуть от гребаных знаков! Чувство вселенской несправедливости поднимается из груди.

– Но, может, есть шанс.

– Помочь может только сифуз.

Что это за сифуз? Впрочем, неважно, значит, шанс есть!

– А где его достать? Или купить?

– Нигде. Его никто не продает, нет таких идиотов, продавать сифуз. Ну, если у тебя нет нескольких сотен миллионов. И не достать его просто так, тем более за такой короткий срок. – Горло мгновенно пересыхает. – Забудь, эх, зря я о нем заговорил. Только внушил тебе ложную надежду. – Пошатываясь от этих новостей, встаю из-за стола. – Я не договорил. Даже этот месяц, что я тебе выделил, ты проживешь только в том случае, если будешь ежедневно принимать ивир.

– Каждый день?

Тупой вопрос, он же все объяснил, но мысли мои далеко.

– Каждый. Я мог бы продлить твой срок почти вдвое, благо кое-что умею. Но увы. Сегодня в порт прибывает навис Торговой Лиги, и я улетаю почти на месяц с Ростарга.

– Но, може…

Очень хочется пожить.

– Нет.

И, глядя в его глаза, понимаю – это «нет» окончательное.

– Спасибо за помощь.

– Сделал все, что мог…

Киваю и как обкурившийся нарк, не разбирая пути и натыкаясь на мебель, пытаюсь найти дверь.

– И да, о «реаниматоре» в моем подвале – молчок! Уяснил?

– Да, да…

Салису я ничего не сказал. Он был так рад и считал меня здоровым, а не погибшим по его же вине. Я просто предпочел скрыть от него правду. Ненавижу, когда меня жалеют. Но краски мира поблекли. Все стало каким-то второстепенным, неважным, далеким.