Искатели странного - Анатолий Андреев Страница 32

Да, Мкртчян — или все-таки Мозг? — не мог выбрать лучшего воспоминания, чтобы лишить Беккера возможности сопротивляться.

Филиппины… Тогда Беккер был молод. Тогда все были молоды — добровольцы, помогавшие в личное время океанскому патрулю. Это было модно тогда — в личное время работать в горячих точках. Молодежь шла в лесоводы — восстанавливать вырубленные во время оно леса, в океанский патруль — помогать океану вновь обрести утраченное было экологическое равновесие, в шахтеры, в службу здоровья, в синтет-операторы, в глоб-транс, в коммунальное хозяйство… Времени катастрофически не хватало — учеба, новый видеофильм, друзья и девушки, и рейсовый стратоплан на Манилу. В зале ожидания, в кабине глайдера или салоне стратоплана — записи лекций, новая фильмокнига или срочный разговор (другого времени просто не выкроить) по блок-универсалу с друзьями или родителями. И постоянное чувство сопричастности бурной, напряженной жизни человечества. Сами эти полеты в другое полушарие, необходимость постоянно до минуты расписывать свое время наполняли ощущением собственной значимости. Сознание, что ты необходим, что ты включен в график дежурств, что являешься одним из звеньев невероятной сложности системы, давало им взрослое и совершенно необходимое чувство ответственности. А после трехсуточного (так им было удобнее) дежурства со сном урывками, с нередко случавшимися штормовыми предупреждениями, с различного рода авралами и срочными вызовами они украдкой разглядывали себя в зеркалах, тщетно пытаясь найти на цветущих молодых лицах следы нечеловеческой усталости и перенесенных смертельных опасностей…

Их было пятеро, когда пришло штормовое предупреждение. Они патрулировали в двух часах хода от базы — Беккер и Мкртчян на мезоскафах, а Трефилов, Ставриди и Большаков в легких субмаринах. Океан еще раз показал, что человек, легкомысленно объявивший себя царем природы, не всемогущ — назад их вернулось трое. Трефилов и Ставриди погибли на глазах у Беккера, запечатанного в своем мезоскафе. Беда не приходит одна — именно в этот момент у скафа отказало управление. Беккер плакал от бессилия в безостановочно кружившем на месте аппарате. Он в кровь разбил кулаки о раму пульта, представив себе, каким трусом выглядит со стороны, не придя на помощь товарищам. Он все равно не успел бы их спасти, и служебное расследование подтвердило это, но комплекс вины остался. Управление само, так же беспричинно, как отказало, восстановилось, и Беккер так никогда и не смог забыть чувство, с которым добирался до базы и отвечал на взволнованные и сочувственные расспросы. Проверка скафа ничего не дала, и Беккер окончательно замкнулся в себе. Его никто не упрекнул ни единым словом, да и не за что было, но решение уйти из патруля появилось и крепло, и окончательный толчок ему дал случайный разговор с Мкртчяном. Тот в момент несчастья находился хоть и далеко, но в пределах видимости сонара и, очевидно, наблюдал на экране странные эволюции мезоскафа. А Беккер не нуждался уже ни в чьей поддержке. Произошедшее казалось ему страшным сном, от многочисленных повторов в памяти того утра он и сам уже перестал понимать, что же было на самом деле, а что является лишь предположениями, попыткой реконструировать события. Он ушел из патруля. Обвинение в трусости, особенно страшное тем, что предъявил его сам себе, долго терзало душу, пока не ушло, не спряталось куда-то вглубь. Оно не забылось, просто душа притерпелась, как привыкают иногда к постоянной, неизбывной физической боли…

Неотступно глядя в лицо Мкртчяна, Беккер прохрипел:

— При чем здесь Филиппины?

— Я так и знал, что ты до сих пор себя гложешь, хоть и не за что, — захохотал Мкртчян.

— Ты похож… похож… на Пана. Только без свирели, — устало сказал Беккер. Он уже приходил в себя.

— Ну, ты тоже постарел, — отмахнулся Мкртчян. — Так ты не понял, почему я напомнил о Филиппинах? Мы все слушали твой разговор. Ты совсем не прав. Ты «е изменился. Почему ты не изменился? Это, понимаешь, нехорошая черта — никому не верить. Ты никому не веришь. Ты даже себе не веришь, я это еще тогда понял…

— Мозг, ты меня слышишь? — шепотом спросил Беккер. — Пусть они уйдут. Все.

— Хорошо… — после паузы согласился Мозг, и помещение опустело.

Беккер облегченно вздохнул и тут же услышал вопрос:

— Беккер, ты не возражаешь, если при нашем разговоре будет присутствовать профессор?

— Да ради бога! — откликнулся Беккер. — Но почему именно профессор?

— Потому, что профессор — это немного то, что ты думаешь обо всех фантомах. Профессор — это немного я. Трудно сказать, насколько он — он, и насколько — я.

— Ты знаешь, меня уже нет необходимости убеждать, — устало сказал Беккер. — Я уже полностью поверил тебе. Ты не мог бы такое придумать и разыграть… Так что, давай зови сюда профессора…

— Спасибо, Беккер, — сказал возникший перед ним Стабульский. — Я, с твоего позволения, сяду.

Он сел на тотчас же появившийся, тоже призрачный стул.

— Ты, должно быть, понимаешь, это вовсе не было самоцелью — убедить тебя в том, что фантомы не марионетки, не куклы в наших руках.

— Наших? — поднял брови Беккер.

— Ну да, наших. Мозг ведь сказал тебе, что мы с ним — одно. Так уж получилось.

— Вот что, — решительно сказал Беккер. — Давайте сделаем так: вы мне расскажите все по порядку. С самого начала. А то у меня в голове какая-то каша: что-то я знаю, о чем-то догадываюсь, что-то предполагаю…

— Я же говорил, что он ничего наверняка не знает… — вмешался Мозг.

— Интересно, — тут же отреагировал Беккер. — Вы между собой спорите, а как же тогда ваше уверение, что вы оба есть одно?

— Ну, не совсем одно. Представь, что ты раздвоился, тебя стало два. Вы оба — Беккеры, но это не мешало бы вам обмениваться мнениями, беседовать, спорить… Однако ты прав — начнем сначала!

Мозговую ткань еще никто не пытался выращивать. Вернее, попытки были, но настолько неудачные, что во всех анналах было записано, что это бесполезно. Когда Шарль Микаэль Стабульский нащупал наконец решение, он не поверил себе — настолько все оказалось просто. После нескольких контрольных опытов он решил поставить сразу большой эксперимент — выращивать не просто ткань, а целиком мозг. Отдаленные перспективы он еще не продумал: может быть, трансплантация, может — запись информации, снятой с живого мозга… Возможности открывались такие, что глаза разбегались. Шарль боялся даже фантазировать. Решение всех вопросов практического использования своего открытия он оставил на потом, когда закончится эксперимент и можно будет с полной определенностью сказать, насколько оправдались его предположения.

Спутник СЛ-2806 ему удалось получить сравнительно быстро. Одна из лабораторий Института физики пространства перешла к «горячим» экспериментам, и ее было решено перевести от греха подальше. Едва успев перебраться на спутник, Стабульский запустил биотрон. В этот раз в нем росла не просто колония клеток, а Мозг. С самого начала Шарль так и называл его: Мозг. С большой буквы. Через полгода, когда Мозг в основном вырос и завершилось уже формирование тонких структур, Шарль Стабульский пережил первое потрясение. Вернувшись на спутник после очередной отлучки, он сразу прошел в «колыбельную», как прозвал зал с биотроном. Внутренне он уже настроился испытать ощущение неуверенности и легкой тоски, охватывавшие его обычно здесь, когда он смотрел на свое детище — почти уже сформировавшийся мозг, очень похожий на человеческий, но превосходящий его размерами и соответственно емкостью памяти и способностью к абстрактному мышлению. Мозг этот представлял собой чистую книгу, которую предстояло заполнить, и Шарль Стабульский безо всякого самоуничижения или кокетства думал о том, как это сделать, кому поручить создать комиссию, которая одна только и сможет заняться этим. Он думал так не от смирения, которое паче гордыни, не считал себя недостойным такой чести — нет, он искренне был уверен, что эта задача настолько важна и сложна, что одному человеку с ней не справиться. Как выяснилось, он опоздал.