Час Предназначения - Джеймс Алан Гарднер Страница 33

И тем не менее он вдруг понял, что надеется на то, что Стек нет дома, что она все еще совершает свой собственный Визит, так что он вполне мог бы быстро заскочить в дом, бросить деревяшку в огонь и скрыться в ночи.

Но она была дома, сидя в кресле-качалке перед очагом, закутавшись по горло в пуховое покрывало. Губы ее были плотно сжаты, словно она пыталась подавить дрожь. Зефрам не чувствовал холода, но Стек была беременна и ее могло знобить. Не раздумывая, Зефрам закрыл за собой дверь, чтобы не пропускать в дом холод, затем повернулся к хозяйке, и тут его обожгла мысль: «Я с ней, один». Однако он сразу же мысленно выругался и приступил к исполнению взятых на себя в отношении нее обязательств.

Он решил приготовить чай.

Стек смотрела на него, и в ее глазах отражался свет очага. Что выражает ее лицо? Несколько раз Зефрам порывался спросить, как она себя чувствует и действительно ли в банке с пахнущими яблоками листьями – чай, а не травяная смесь. Однако он тут же вспоминал о Затишье Госпожи Метели и сдерживал себя. Единственным звуком в доме было тихое потрескивание огня в очаге, где лежало принесенное Зефрамом полено.

Зефрам не спеша повесил чайник над огнем, зная, что больше ему ничего не остается, кроме как избегать взгляда Стек, пока не закипит вода.

И все же он то и дело поглядывал на нее – на ее поблескивающие глаза, на губы, которые она крепко сжимала, словно пытаясь не стучать зубами. Когда он ободряюще улыбнулся ей, женщина не улыбнулась в ответ, лишь кивнула в сторону стула по другую сторону от очага. Зефрам понял намек и сел.

Стул стоял так, что взгляд сидящего на нем невольно упирался прямо в Стек. Очевидно, на нем сидит Лита, когда приходит сюда, чтобы передать свои знания ученице, – жрица предпочитала смотреть прямо в глаза тому, с кем она разговаривала. У Зефрама не оставалось выбора, кроме как тоже сидеть лицом к ней. Стек смотрела прямо на него, в полуночной тишине, и снаружи все так же шел снег.

Вдовец вдруг ощутил тайную надежду, что эта женщина полюбит его… отбросит покрывало, под которым не окажется ничего, кроме обнаженного тела, а он неторопливо и не испытывая стыда встанет со стула; Стек медленно подойдет к нему, и в ночной тиши они…

– Эй! – Я не выдержал. – Может, опустим подробности?

– А что не так? Одна из причин, по которой мне нравятся здешние места, – ваше спокойное отношение к сексу.

– Да, но…

Одно дело, когда я рассказывал о своих фантазиях, и совсем другое – когда ими делился мой отец.

– Я вовсе не хотел тебя расстраивать. – Зефрам пожал плечами. – Я просто хотел… тогда я в первый раз после смерти Анны подумал о другой женщине…

– Просто рассказывай все как было, – прервал я его, – а не о чем ты думал. Если, конечно, Стек на самом деле не сбросила покрывало и…

– Нет. Она дрожала от холода и была на седьмом месяце беременности.

Зефрам уже после обнаружил, что может совместить воспоминания о потерянной жене с реальностью глаз Стек и фантазиями о ее теле – так что когда он представлял себе, будто занимается с ней любовью, на самом деле он вспоминал Анну в том же возрасте и ее сладостные поцелуи, какими он их помнил много лет назад.

Вскоре чайник Стек закипел. Зефрам нашел кружки – хорошие, из обожженной глины – и, наполнив одну из них дымящимся чаем, поставил ее на маленький столик рядом с хозяйкой дома. Стек сразу же взяла кружку и спрятала ее под покрывалом. Возможно, она приложила кружку к своему округлившемуся животу, чтобы тепло передавалось ребенку, а возможно, ей просто становилось от этого легче. Зефрам не знал, что именно действует успокаивающе на беременных женщин, – у них с Анной никогда не было детей.

Налив чаю себе, Зефрам помешал огонь и подбросил в очаг еще дров. Теперь, когда дверь была закрыта, в комнате стало теплее, и скоро ему пришлось бы решать – снять пальто или просто пойти домой. Ему не хотелось уходить, пока Стек выглядела так, будто ей холодно, но и засиживаться в гостях он тоже не планировал. Окна домов снаружи были темны, все остальные Визиты явно завершились, и гости разошлись по домам спать. Он подумал о том, не требует ли местный этикет, чтобы Визиты были как можно более краткими, особенно учитывая запрет на любые разговоры до рассвета. Зефрам уже готовился заговорить с девушкой на языке жестов: «Я могу идти? Ты хорошо себя чувствуешь?», когда Стек вдруг сбросила покрывало и встала.

Она была вся в белом – белая юбка до пола и белый шерстяной свитер тонкой вязки. Одежда была явно неподходящей для жизни в поселке – легко пачкающейся и трудно отстирывающейся, и подол уже промок насквозь после ходьбы по заснеженным улицам. Стек оделась так, словно изображала саму Госпожу Метель, несущую миру холодное спокойствие.

Женщина все еще держала в руках кружку с чаем. Она подняла ее и сделала глоток, глядя на своего гостя. Для кого-то другого этот жест мог бы показаться смущенным или вульгарно-соблазняющим, но Зефрам заверил меня, что для Стек это был всего лишь молчаливый знак благодарности за все его труды. Восприняв его как намек на то, что пора уходить, он кивнул ей на прощание, но она подняла руку, жестом предложив снова сесть.

Зефрам осторожно сел на краешек стула, не зная, чего ожидать. Стек подошла к кровати и опустилась рядом с ней на колени, вызвав у Зефрама легкую панику – или, возможно, надежду. Но она лишь вытащила нечто, лежавшее под кроватью, – скрипичный футляр.

(Когда Зефрам об этом сказал, меня словно ударило. Да, Стек играла на скрипке тогда, на болоте; однако я думал, что нейт научилась этому, живя на Юге. Если она уже была скрипачом двадцать лет назад в Тобер-Коуве…)

Женщина осторожно достала инструмент и принялась его настраивать – не с помощью смычка или даже пиццикато, но лишь легкими прикосновениями пальцев, едва заставлявшими струны дрожать. Зефрам не знал, распространяется ли Затишье Госпожи Метели на музыку так же, как и на голос, но Стек явно не хотела, чтобы кто-либо еще слышал, как она нарушает тишину.

Настроив скрипку, Стек подошла к креслу-качалке, придвинула его ближе к моему отцу, так что их колени почти соприкасались, и начала играть. Она не прикладывала инструмент к подбородку, вместо этого держа его как гитару, положив на мягкую округлость своего живота. На мгновение взгляды Стек и Зефрама встретились, затем она наклонила голову и мягко тронула струны.

Она играла мелодию «Одиноко висят облака», песню, которую я сам хорошо знал. Где бы я ни оказывался, всегда можно было рассчитывать, что эту песню попросят исполнить по крайней мере однажды за вечер – отчасти из-за мечтательно-красивой мелодии, отчасти потому, что она задевала чувствительные струны в душе многих слушателей. Первая половина каждого куплета описывала, как певица «жила с пустыми руками» и не раз «разговаривала с холодными голыми стенами», вторая же являлась удивительным и благодарным признанием того, что все изменилось – предположительно потому, что она нашла свою любовь, хотя об этом нигде не говорилось прямо.