Эта страна - Фигль-Мигль Страница 34

«А то ты тогда не поедешь».

– Вас самого-то спасла ваша ортодоксия?

– Мой случай – это по соображениям политики, и очень я теперь хорошо понимаю, почему так вышло. А этот паренёк – прямой уголовный. Гляди, к нам чешет. Ну всё, Энгельгардт, бывай. Держи хвост пистолетом.

Подойдя и поздоровавшись, Фёдор сказал:

– Зря вы, Энгельгардт, с комиссаром кореши-тесь. Огорчение будет и без пользы.

– Что он за человек?

– А не видно, что он за человек? Бесстыжий и изолгавшийся. Как смолоду пристроился на пиру победителей, так и намерен пировать… Хозяева одни, другие, – а стол-то так и стоит… под скатертью.

– Мне трудно судить. Я перед всеми вами чувствую себя виноватым.

– Да за что же?

«За недра и заводы».

– Так как-то… Не знаю.

Фёдор посмотрел на него с недоумением, но ничего не сказал.

– …А вы далеко собрались?

Да, вот так. Очень дипломатично. В местности, где доцент Энгельгардт двадцать лет назад изучал диалекты, прямой вопрос «куда?» считался невежливым. Спросишь «куда?», а в ответ прилетит: «На кудыкину гору!»

– В деревеньку тут одну, в коммуну нашу. Давно что-то от них вестей не было.

– Один поедете?

– Ну а кто туда ещё потащится?

– Я бы мог. Если не помешаю.

– А тебе зачем?

– В поисках утраченных диалектов. – «В поисках утраченного генофонда».

– Ну давай.

Купили на завтра ещё один билет и пошли пройтись по рынку.

Рынок был как рынок: не бедный, не живописный и грязный. И вроде бы понятно, откуда грязь на рынках, но почему она какая-то особенно грязная? Ходишь туда-сюда, смотришь, не прицениваясь, на корнеплоды – и такая вдруг берёт необъяснимая тоска, словно эта присохшая земля на прилавках, серые мешки на тележках, ничьи шелудивые собаки и мимоходом толкающие тебя плечо или локоть приведут прямиком в петлю, запой или истерику. (Вот прямо сейчас, в заговорщицки тёмном зале пивной или ресторана Расправа сидит за крепким столом напротив исключительно противного на вид мужичонки с когда-то острой, а ныне расплывшейся мордой хорька; они разговаривают.

Хорёк пьёт пиво, а Расправа – что-то неалкогольное.) Здесь, на рынке, трудовая налаженная жизнь; тащат мешки, волокут тележки, перебрасывают что-то оттуда сюда и пересыпают; отвешивают покупателям, даже – вон – метёт кто-то большой метлой вокруг своей палаточки с чебуреками, нельзя же сказать, что все эти люди не работают, что они нагло наживаются – ничего подобного, вкалывают сверх норм и КЗОТов… и ничего плохого нет в самом слове «рынок», кроме, конечно, родства с выражением «рыночная экономика»… «Не могу, не могу, дышать нечем!» (Вот прямо сейчас Климова открывает дверь полковнику Татеву, и он улыбается так, словно и не к проститутке пришёл, а она смотрит на него, словно видит нечто большее, чем условные единицы, и оба знают, чем им грозит выход за рамки товарно-денежных отношений.)

И после того, как Фёдор в пятый раз пробует чьи-то очередные творог и сметану, Саша достаёт деньги и говорит, что спасибо, берём того и другого. Анархист смеётся. Идут дальше.

– Ты кого высматриваешь?

– Ну… крестьян. Ты понял.

– Они сами почти не возят. Во-первых, не на чем, во-вторых – скупщики. Орудуют, мироеды, без зазрения совести.

– Обманывают?

– Это нет. Но такие дают цены, что лучше бы обманули. Обманщика хоть изловить и побить можно.

– …А вообще-то их здесь много?

Крестьян не считал никто никогда – пока крестьяне были в наличии. (Покончила с ними не коллективизация, а Великая Отечественная война.)

Налоги и рекруты, конечно, интересны всем режимам, но режимы ведут учёт от сих до сих, не вдаваясь в прогнозы или философию: тысячу лет не скудел источник, и с чего бы это при нас оскудеет.

Есть ещё кое-что: XX век последовательно, осмыслен но и во имя прогресса уничтожал главные сословия прошлого: крестьянство, дворянство и духовенство. Более гуманно (уничтожив сословие без прямого – если две войны списать на естественную убыль – истребления его представителей). Менее гуманно (и теперь у президента РФ и главы президентской администрации не сходятся в руках цифры за 1930 и 1931 годы). С отвращением, насмешкой, ненавистью и страхом город вёл ожесточённую пропаганду, изображал деревню как тёмное царство, власть тьмы, рассадник духовной антисанитарии, пещеру развращённых недочеловеков – как место обитания и ночной охоты тех животных, с которыми нельзя по-хорошему.

А что, так уж и неправда? Разве не деревня драла с города три шкуры в годы войны и разрухи? Разве после раздела помещичьих земель эта избушка не повернулась задом к стране и её задачам? Оставьте нас в покое! «Мы не Россия, мы тамбовские!» Разве хоть что-то когда-то дала деревня в общий котёл доб ровольно? и всё – налоги, рекруты – приходилось брать силой, с боем и зуботычинами, отнимать, выкапывать из схронов, где пусть уж лучше сгниёт. Копейку, корку сунула когда-нибудь на помощь голодаю щим, таким же мужикам, соседняя сытая область? Нет; помощь голодающим – дело царя, помещиков, коммунистической партии, сердобольных международных комитетов, неравнодушных граждан – не наше дело… самим не хватает… не хватает всегда и всего, и откуда что берётся, стоит прискакать казакам с нагайками.

– Да, – сказал Саша задумчиво, – вот и вернулись люди в родные места.

– Какие родные места? Неужели, ты думаешь, их кто-то сидел сортировал? Ну, прикинули на глазок, чтобы уж совсем не вышло, вологодских в Кострому… Хотя, по мне, какая разница-то? Между Вологдой и Костромой в смысле земледелия? Дядя Миша должен знать.

– Их что, не спрашивали?

– Спросили, не хотят ли в Сибири остаться, или на севере. А кто выбрал европейскую часть, так только в Нечерноземье. Кубань и без того хорошо поделена. Агрохолдингами. Так и будешь с этой сметаной ходить?

– Дяде Мише отнесу.

Филькинский криминальный авторитет, или, как ещё любят говорить, смотрящий, носил фамилию Сычёв – и почему он был не Сыч, а Сова, нам неизвестно. Если давать прозвище по внешности – ото-жравшийся хорёк, если по фамилии – Сыч, а если по статусу, то Живоглот, Тварь, Паук, Нехристь и всё, что можно придумать в подобном роде. И вот этот человек скверной известности, уверенный, что без его отмашки в Филькине не подрежут ни бумажник, ни автомобиль на дороге, ни крылья пацанской фантазии, крайне непривлекательный этот человек глядит через стол на Расправу и заявляет:

– Ладно, скажу. Эти башли взял Васька.

– Потому что больше некому?

Весь Филькин знает, что Сова, учившийся с Василием Ивановичем в одном классе, пронёс школьные обиды через всю жизнь. Теперь он теневой, ночной хозяин города, при всех цацках – но без тех регалий, которые блестят в свете дня, и некоторые считают, что цацок ему вполне достаточно, утёр он этими цацками Василию Ивановичу нос, плевать, что Василий Иванович мэр и по праздникам машет народу с трибуны, а некоторые – что нет, не достаточно, именно на трибуне Сова хочет стоять в дни народных торжеств, на трибуне и в боярской шапке.