Инкубус - Михаил Зуев Страница 35

– Всё гораздо проще. Вот представь себе ведро воды.

– Представил.

– Ты стоишь на горочке с ведром, только не на самом верху, а, допустим, на середине. И выливаешь ведро себе под ноги. Что с водой будет?

– Потечет под уклон.

– Не всегда. Есть аномальные зоны, где сила тяжести меняет знак.

– Ну, если я в аномальной зоне, тогда потечет вверх.

– Правильно! И разницы нет никакой! Куда направлен вектор силы, туда и потечет. Вряд ли боги вот каждую секунду, запыхавшись, решают вопрос – куда течь воде. Было при сотворении установлено правило: воде течь по вектору силы тяжести, и точка. И сколько там триллионов лет ни пройди, а вода вот именно так – текла, течет и течь будет.

– И что из этого?

– А из этого то, что вряд ли кто-то какие-то там суды для душ устраивает. Слишком мелкий повод творцам разбираться. Думаю, процесс происходит автоматически. Как в выносном офисе банка в супермаркете, работает обыкновенный скоринг [39]. Только тут не про деньги. Я бы назвал эту систему «система кармических автоматов». Каждому при рождении дается запас прочности – ну, как кредит, с верой в твое будущее. А дальше ты живешь. Делаешь что-то дельное – запас твой увеличивается. Лажаешь, подличаешь – тает твой запас прочности. А когда – всё, приехали, финальные титры пошли, – тут система и выдает окончательную оценку. И результатов у нее всего два: пропуск в следующую жизнь или – разборка на корпускулы, и привет.

– Должен быть еще один вариант, – не согласился Док. – Когда система не понимает, что делать. Отсылка к экспертизе вышестоящими товарищами.

– Ну, может, и так, – поддакнул Жека. – Точно утверждать не могу, ибо не был. А если и был, то ничего не помню. Хотя, скорее всего, нет никаких третьих вариантов. Или «да», или «нет» – помнишь бритву Оккама? Не плоди сущностей без необходимости. Работает? Работает. И нефиг усложнять!

Док вспомнил, как в школу приезжали телевизионщики, снимали какую-то муть, а параллельно отбирали бойких и фотогеничных ребятишек на будущее. Он тогда прошел конкурс и весь девятый и десятый периодически снимался на Центральном телевидении. Суть передачи заключалась в том, что ребят вывозили на встречи с интересными людьми, на места их работы – в вузы, на заводы и фабрики, – а интервью проходили не в студии, а в настоящей рабочей обстановке. Однажды снимали на хлебозаводе. Директор, герой соцтруда – лауреат – депутат с модельной стрижкой, в накрахмаленном отглаженном халате, отвечал на вопросы под прицелом трех камер. Чтобы оживить будущий выпуск, директор предложил детям слепить из теста булочки и засунуть их в печь. Когда выпечка была готова, после съемки всеобщего единения и радости прожектора погасли – эта сцена была последней. Техники стали сматывать кабели, операторы – размонтировать здоровенные, как чемоданы, камеры, а Док подошел к герою, чтобы задать еще один вопрос, на этот раз не для протокола. Но вопрос так и застрял у него в горле. Герой-лауреат-депутат жестом подозвал к себе мастера цеха и вполголоса сказал той:

– Слушай, убери отсюда это говно!

Женщина взяла в каждую руку по подносу с испеченными детьми булочками и рогаликами и куда-то пошла. Док последовал за ней. Пройдя полцеха, она повернула направо, открыла какой-то бак и ссыпала все, что было на подносах, туда.

– А куда это потом? – спросил у нее Док.

– На переработку, – ответила она и махнула рукой в сторону стоявшей в стороне большой гудящей машины.

Док подошел к машине как раз тогда, когда пожилой рабочий вываливал содержимое бака в широкую горловину, где что-то гудело и вращалось. Шум стоял страшный.

– Дядь, а, дядь, – прокричал рабочему на ухо Док, – а что из этого будет?

– Сейчас мельница всё помелет, и в хлеб будут добавлять. В самый дешевый.

– А как же это есть потом можно?

– Да никак, бля, – сплюнул под ноги рабочий. – Хлеб будет мало того что жесткий, так зачерствеет за полдня, если не быстрее.

– А кто ж его ест?

– Да есть кому есть, – скаламбурил мужик. – В больницы отправляют. В тюрьмы. В армию – у солдата-то живот с голоду всегда подтянут, что угодно сожрет. Ну и частный сектор берет, знамо дело…

– Зачем?

– Свиней кормить! Они на этом дерьме вес быстро набирают!

– Эй, Док, ты где?.. – пощелкал пальцами перед его лицом Жека.

– Прости, задумался что-то.

– Так вот, я и говорю. Не хочется на переработку, на корпускулы. Хочу след в жизни оставить и дальше достойно пойти.

Утром Док, вспоминая вчерашний день, сидел на заднем диване такси, уныло преодолевавшего полторы сотни километров от Белосарайки до донецкого вокзала. С тяжелым сердцем оставил он Жеку. Такие, как он, не выживают в этом мире – теряются, проигрывают, пропадают. А ведь они, может, и есть то самое, тот смысл, ради какого вся жизнь вертится. Не латифундисты, не бандиты, не политики, не академики, не гопники – а вот эти, неприспособленные, обманутые и униженные, но чистые душой и помыслами. А с другой стороны, он же сам, чудик, про бритву Оккама вчера и распространялся. Может, правильно, что «украл, выпил, в тюрьму!»? [40] Может, так и надо?! Может, вообще всему миру вокруг пора на переработку, чтобы свиней потом кормить, и нечего с ним больше носиться и цацкаться?! Не добавляло спокойствия длящееся годами молчание Олафа. Раньше лез с поводом и без, чуть ли не каждый день, а теперь – молчок. Кто он? Кто за ним стоит? Чего они от нас хотят? И вообще, кто мы для них? Да и потом – кто сказал, что Олаф на нашей стороне?! Откуда у меня такая уверенность? Может, мы для них просто инструмент. Инструмент для того, чтобы в каком-то смысле расчистить площадку. Уберечь ее от катаклизма. И, может, вовсе не для себя мы ее сберегаем. А для кого тогда?

– Я радио включу? – спросил таксист.

– Да, конечно, – ответил Док.

Над пыльной полуденной донбасской степью взлетел тихий голос Андрея Мисина.

И то правда, подумал Док. Хватит ныть. Соберись, тряпка! [42]