Иерусалим правит - Майкл Муркок Страница 35

— Хорошо, старина, я уверен, что у нас найдется пара ролей нубийцев, когда начнутся съемки!

Оставшаяся часть нашей команды — оператор, технические работники и пожилой гример, которого звали Грэйс, — была не слишком велика. В те дни профсоюзы еще не ввели свои смехотворные ограничения, и мы могли, если понадобится, нанимать местных жителей. Симэн предпочитал работать с небольшой группой. Главный оператор, маленький мрачный серб с огромным носом, именовался «О. К.» Радонич: в течение долгих лет по-английски он мог выговорить только одно слово. Он работал над многими престижными картинами и считался в Югославии пионером документального фильма. Радонич и Симэн уже сделали вместе «Признание княгини» и «Осаду» [188], но остались недовольны своими голливудскими работами.

— Камера, — сказал мне Радонич, — инструмент чувствительный и тонкий. А эти собаки превращают ее в игрушку для шоуменов. Они несправедливы к своим же людям. — Потом он добавил по-английски: — ОК?

Я не мог полностью с ним согласиться, но испытывал симпатию к этому человеку: он тоже искал возможности раскрыть свои творческие таланты. Я знал, что такое усталость от легкого успеха. «Королева Нила» (так теперь назывался фильм) станет для меня шансом сравниться с великим Гриффитом. Сюжет оставался моим, и за выбор фона кадра в значительной степени отвечал я. И я чувствовал: если мне никогда не случится сделать еще один фильм, именно этот должен стать моим шедевром! Я буду художником и сценаристом и совершу настоящий прорыв — как в собственной карьере, так и в истории кино. Реализовав это стремление, я мог бы обратиться к режиссуре, а потом вернуться к своему призванию, посвятив все время техническим достижениям, необходимым для наступления новой эры.

Разве удивительно, что я чувствовал прилив оптимизма, словно в моем теле зажегся чудесный огонь? Я серьезно относился к угрозам Хевера, но по-прежнему знал: в конце концов я буду оправдан. Мне не придется надолго покидать свой новый дом. Мои дела в порядке. Все утихнет к моему возвращению… Я никогда не чувствовал себя в такой безопасности. Но История всегда была мне враждебна. В следующие месяцы все, чего я добился, исчезло. Только теперь, достигнув спокойствия и мудрости, которые приходят с годами, я понял: у Бога были особые планы на мой счет. Die Fledermausen in der Turm? Der Dampf in der Darm? Das Haupt is Hauen! Sie brechen ihr Wort [189]. Разве это моя вина?

¡Tengo fiebre! ¡Estoy mareado! ¡De’jeme tranquila! [190]

История редко повторяется и обычно предлагает нам всего лишь случайные метафоры; но когда-нибудь события сойдутся в одной точке — и тогда я услышу их отзвук. Такое эхо помогает нам достичь глубокого понимания мира. Иногда смысл проявляется постепенно. Я видел Козла. Я видел Его в Одессе. Потом я видел Его в Орегоне, где мертвые жили в пещерах, скрытых среди скал. Я видел Его в Долине Смерти, где преследовал бандитов. Я видел Козла, и Он искушал меня. Он вложил кусок металла мне в живот. Он показал мне свою сестру Эсме. Он сказал мне, что она моя дочь. Он сказал, что сделает ее моей женой. Он обещал мне власть над всеми. Он уверил меня, что приветствовал и поддерживал успехи Науки. Зачем Ему бояться Науки? Зачем ему беспокоиться, сомневаемся ли мы в Его существовании?

Потакая таким спорам, сказал Он, мы всегда придавали Ему новую силу. Там, где Его не признавали, Он становился сильнее всего. Он говорил сухим, усталым голосом, и каждый вздох был для него мучением. Однажды я видел весь Триумвират: Козла, Корову и Барана. Я видел их в тенях того ужасного храма. Рози! Рози! У меня в животе — металл. Он протянул холодный коготь и вонзил его мне в сердце.

Я повстречал в Одессе брата. Он был хорошим евреем; теперь он, вероятно, мертв. Мальчишки валяются в переулках; маленькие птицы поют лживые песни. Синагоги пылают. А в округе Ориндж [191] пепел казненных японцев топчут ногами туристы, и он вздымается на ветру, который дует из Нагасаки, где стальные корпуса больших линкоров стали иконами наших побед; они поднимаются и опускаются, а вода вокруг превращается в пар, и члены команд умирают при странных обстоятельствах. И воздух становится перламутровым, а кожа — алой, она натягивается, потом разрывается, и кровь смешивается с солнцем, и вы умираете, страдая от сильнейших конвульсий, вместе с вашим городом. Но это не вина Америки. Это вина тех, кто, не понимая ее государственности, использует в своих интересах наше просвещение, наш древний закон и овладевает внешними атрибутами власти, тем богатством, которое мы получаем благодаря ей. Козел шептал им в Одессе. Он говорил с ними в Мемфисе, и Карфагене, и в Лос-Анджелесе. Они терзали меня. Они пили мою кровь. Я не хожу ни под какими знаменами. Я сам за себя. Я ждал, что он прикоснется ко мне, но он ни разу не тронул меня. Он пошел со мной к остановке трамвая. Я больше никогда не видел его. Фанатик отрицает вселенную и изображает жестокость, которая вовсе не жестокость, а возвышенное стремление к равновесию. Города дышат; они сами по себе. Личность и город сольются. Они полетят. Они полетят, мои города. Я — дитя своего столетия, я ровесник своего столетия. Я — один из величайших изобретателей своей эпохи. Я — голос и совесть цивилизованной Европы. Мои достижения — дело истории. Отчет.

Тот, принявший обличье птицы, был нашим проводником в том Доме Смерти; а Нехбет [192], носившая корону стервятника, стала нашей защитницей. Ночью мы ждали в песках у оазиса, и некоторые утверждали, будто пальмы плакали, а вода нашептывала неведомые имена; и все же я видел лишь лицо Бога, милостивого, но хмурившегося, — оно смотрело на меня со звезд. Те звезды напоминали маленькие искры истины, как будто меня окружало великое множество точек, которые я мог взять в руки и собрать вместе, породив ослепительное, сияющее единство, истину как таковую, истину в простоте. Мою истину. Мое примирение. И мою смерть. Я никогда не боялся ее. Только они не позволят мне умереть с достоинством. Ястреб, который парит в воздухе и, заметив случайные проявления природы, бросается в таинственную бездну, — этот ястреб не тревожится о том, что сокрушает его тело, когда его дух свободен. И меня нужно называть Ястребом. Меня любили и называли Ястребом. А ту, которая дала мне это имя, нарекли Al War’d [193].