Пленники Раздора - Екатерина Казакова Страница 35

— Отойди от него.

Этот равнодушный приказ принудил волчицу оставить пленника в покое. Откуда-то сверху прозвучало насмешливое:

— Жив? Это хорошо. Ну, как? Может, всё-таки хочешь поговорить, Охотник?

«Нет».

— Подумай… Хорошо подумай. Иначе ещё долго проваляешься тут между жизнью и смертью.

«Потерплю».

— Как хочешь.

Оборотень опустился на корточки рядом с полонянином и приподнял тому заплывшее веко.

— Посмотри на меня.

Узник с трудом разлепил другой глаз.

«Ну, смотрю».

Темнота и мерцают звериные зрачки. Эка невидаль.

Серый внимательно глядел человеку в глаза, словно надеясь прочесть в них страх или колебания. Но вместо этого видел лишь равнодушие. А левый и вовсе оказался затянутым кровяной пеленой. Видать, незрячий. Но Охотник этого ещё не понял.

Волколак кивнул на стоящую рядом женщину. Та замерла, напрягшись, как перед прыжком. Злится.

— Гляди. Она не хочет, чтобы ты помер.

«Знаю».

— Злая баба, как пиявка, пока крови не насосётся — не отстанет, — ухмыльнулся оборотень. — Что ж, раз ты не хочешь говорить…

Он поднялся.

— Еда — она и есть еда. — Вожак щелкнул пальцами и повернулся к волчице: — Зови их.

Фебр бессильно уткнулся лбом в пол.

Он сложил ей руки на груди и потянулся к узкой полоске холстины — подвязать. Перекинул ткань через тонкие запястья, взялся было затягивать узел, но в этот миг Светла судорожно вздохнула и распахнула глаза.

Донатос отпрянул и встряхнул рукой, на пальцах которой тот же миг вспыхнули голубые искры. Не может девка переродиться за столь короткий срок, но…

— Свет ты мой ясный… — прошептали бледные губы.

Разноцветные глаза заглянули в душу, и не было в них даже отголоска тёмной страшной жизни. Лишь привычные уже тоска и любовь.

Блаженная зашлась трудным кашлем, скорчилась, потом опять сипло вздохнула, вцепилась обережнику в руку, зашептала:

— Ты уходи, уходи… Не надо глядеть…

Колдун стиснул тонкие плечи:

— Да что с тобой такое?! — прорычал он.

А скаженная сипло пробормотала:

— Умираю я. Зачем глядеть?

Её колотило в ознобе, Донатос ещё укутывал девушку в одеяло, давал питьё, а потом она отяжелела в его руках и по телу вновь прошла волной агония — встряхнула, выгнула, заставила трепыхаться, будто раненую птицу.

И снова Светла ослабла, а прерывистое дыхание оборвалось.

Он прижался ухом к её груди — сердце не бьется. Не трепещет даже тихо. Поднес к губам нож. Железо не запотело от дыхания. Осталось таким же гладким и блестящим.

Донатос смотрел на переливающиеся в очаге угли. Вот и всё.

Потом он опустил её на лавку. Разобрал слипшиеся от пота волосы, вынул из них обрывки веревок и тряпиц, расчесал костяным гребнем. Пепельные пряди, оказывается, были мягкие, как пух, а когда лишились привычных украшений — легли красивыми крупными волнами.

Теперь Светла уже не выглядела ни безумной, ни скаженной. Красивая молодая девка. Только мёртвая.

Обережник обмыл её, сняв с маленьких ног нелепые и теперь уже ненужные вязаные носки. Переменил простынь на сеннике. Уложил покойницу. Взял с одной из полок чистую рубаху. В лекарской их держали для болящих — бесхитростные, просторные, грубо сшитые, чтобы легко вздеть, буде понадобится. Не для красоты. Для чистоты.

В этой рубахе из небеленого холста, слишком просторной и длинной, Светла смотрелась нелепой и маленькой. Нужно позвать выучей. Пусть отнесут в покойницкую. Девку надо отпустить с миром, а утром отправить послушников колотить мёрзлую землю кирками и заступами — копать могилу.

Обо всем этом думалось как-то отстранённо.

Донатос сидел на краю лавки и глядел на покойницу. Бездумно. Что она там говорила? «Тёмный. Словно мглой окутанный»? Или как-то похоже. Да ещё про то, что он не умеет прощать зло и подолгу носит его в себе.

Вспомнился отец. Вспомнился Клесх. Лесана опять же. Она думала — он забыл. Нет. Помнил. Зря она его разозлила. Он сожалел потом, не понимал, отчего так вызверился, не мог объяснить даже самому себе. Да и не пытался. Знал только, что с появлением Светлы весь гнев, который пробуждался у него в душе, утихал быстро, выплескиваясь на дурочку, которую и наказать-то толком не позволяло сердце. Вроде поорёшь, пинка отвесишь и всё как рукой.

Колдун посмотрел на коченеющую девку. Сейчас, лишившись привычной суетливости, скованная холодным равнодушием смерти, она казалась такой… пригожей. Лицо разгладилось, сделалось спокойным и умиротворенным, пепельные кудри рассыпались по подушке. Разве скажешь, что блаженная, что слова внятного произнести не умела, лопотала бессмыслицу да без остановки тревожно перебирала пальцами, то волосы, то ворот рубахи, то привески на поясе?

Смерть её не изуродовала, как это бывает с другими. Смерть сделала её красивой. Донатос коснулся высокого лба, убирая с него лёгкую прядь. И в этот самый миг карие глаза опять распахнулись, ледяная рука перехватила его запястье, девушка захрипела, царапая горло ногтями, забилась и… снова сделала свистящий рваный вдох. Закашлялась, обвисла на руках у колдуна.

— Прости… — едва слышно шептала она. — Уходи. Уходи, родной…

Он потерял её ещё трижды. Трижды тело встряхивала, выкручивала агония, трижды Светла падала обратно на тюфяк — недвижимая, холодная, мёртвая.

Колдун надеялся, что вот сейчас этот раз уж точно последний. Теперь всё. И не хотел в это верить. Он слушал её сердце. Оно молчало. Пытался уловить дыхание, склоняясь к губам. Дыхания не было. Она опять была мертва.

Никогда прежде Донатос не видел такого. Он хотел начертать на руках и ногах девушки отпускающие резы, окропить её кровью… но не посмел. Надеялся, что, может быть, всё поворотится вспять. И она откроет глаза и ей станет лучше.

Он держал её на руках, как ребенка, прижимая к себе, когда она билась и хрипела, когда выгибалась и металась, когда тяжелела, мертвела и холодела. Он не мог ей помочь. Лишь крепко стискивал и в душе молился неведомо кому, чтобы она не затихла, чтобы дышала, смотрела на него, звала…

И она звала. И смотрела. И умирала снова. И он умирал вместе с ней.

В лекарской было пусто. Никто не приходил и не уходил. Ночь сменилась серым рассветом. Донатос прижимал Светлу к себе и смотрел в пустоту.

Скрипнула дверь. В покойчик зашла Ихторова кошка. Поглядела янтарными глазищами на человека. Приблизилась. Села напротив и уставилась долгим взглядом на прижавшуюся щекой к его груди Светлу. Мяукнула пронзительно и резко, а потом молнией вылетела прочь. Только когти по камню проскребли.