Гимн Лейбовицу - Уолтер Миллер-младший Страница 35

Зайдя в дом, аббат нащупал нужную дверь и постучал. Сразу никто не ответил, однако он услышал слабое блеяние, которое – возможно – доносилось из покоев. Он постучал снова, затем попробовал открыть дверь. Она отворилась.

Темноту смягчал слабый красный свет углей в жаровне; в комнате стоял запах испортившейся пищи.

– Поэт?

Снова еле слышное блеяние – на этот раз его источник был ближе. Аббат подошел к жаровне, подтащил к себе раскаленный уголь и поджег щепку. Затем посмотрел по сторонам и содрогнулся, увидев, что комната завалена мусором. Он перенес огонь на фитиль масляной лампы и пошел осматривать покои. Прежде чем поселить сюда тона Таддео, их придется отмывать и окуривать (а возможно, еще и изгонять демонов). Вот бы заставить заняться уборкой самого Поэта-братца!..

Во второй комнате дом Пауло внезапно почувствовал, что за ним наблюдают. Он медленно огляделся.

На полке стоял кувшин с водой. Из нее на аббата смотрел глаз. Аббат кивнул, узнав его, и пошел дальше.

В третьей комнате он наткнулся на небольшую горную козу, которая стояла на высоком шкафу и жевала листья репы. Коза, урод с рождения, была лысой и в свете лампы отливала синим.

– Поэт? – негромко осведомился аббат, глядя прямо на козу и приложив руку к наперсному кресту.

– Я здесь, – ответил сонный голос из четвертой комнаты.

Дом Пауло облегченно вздохнул. Коза продолжила поедание зелени. Воистину, ужасная была мысль.

Поэт лежал на кровати; рядом стояла бутылка вина. Он раздраженно заморгал единственным здоровым глазом.

– Я спал, – пожаловался он, поправив черную повязку на глазу.

– Так вставай и немедленно отсюда убирайся. Брось свои вещи в прихожей, чтобы комнаты проветрились. Если хочешь, можешь поспать внизу, в келье конюха. А утром вычисти здесь все сверху донизу.

На секунду поэт принял оскорбленный вид, затем резко засунул руку под одеяло. Что-то схватив, он вытащил наружу кулак и задумчиво на него посмотрел.

– Кто жил в этих комнатах до меня?

– Монсеньор Лонги, а что?

– Любопытно, кто занес сюда клопов. – Поэт разжал кулак, схватил что-то пальцами, раздавил между ногтями и отбросил в сторону. – Пусть достаются тону Таддео. Мне они не нужны. Они едят меня живьем с тех самых пор, как я здесь поселился. Я хотел покинуть монастырь, но раз уж вы предложили мне мою старую келью, я с радостью…

– Я не собирался…

– …воспользуюсь вашим гостеприимством. Только до тех пор, пока не допишу книгу, разумеется.

– Какую книгу? А, не важно. Просто убери отсюда свои вещи.

– Сейчас?

– Сейчас.

– Хорошо. Больше ни одной ночи с клопами. – Поэт скатился с кровати, задержавшись, чтобы приложиться к бутылке.

– Отдай мне вино, – приказал аббат.

– Конечно. Выпейте, оно довольно приятное.

– Спасибо, ведь ты украл его из наших погребов. Тебе не приходила в голову мысль, что это вино для причастия?

– Его еще не освятили.

– Удивительно, что ты об этом подумал. – Дом Пауло забрал бутылку.

– В любом случае я его не крал. Я…

– Забудь про вино. Где ты украл козу?

– Я не крал ее, – жалобно ответил Поэт.

– Она просто… материализовалась?

– Это подарок.

– От кого?

– От доброго друга.

– Чьего доброго друга?

– Моего, господин.

– Вот это парадокс. Итак, где ты…

– От Бенджамена, господин.

Тень удивления скользнула по лицу дома Пауло:

– Ты украл козу у старого Бенджамена?

Поэт поморщился:

– Прошу вас! Я ее не крал.

– А что тогда?

– Я сочинил сонет в его честь, и тогда Бенджамен предложил взять козу в качестве подарка.

– Правду!

Поэт-братец сконфуженно сглотнул:

– Я выиграл у него козу в ножички.

– Понятно.

– Честно! Старый негодник едва не раздел меня догола, да еще и отказался играть со мной в долг. Пришлось поставить стеклянный глаз. Но потом я все отыграл.

– Убери козу из аббатства.

– Коза великолепная! Ее молоко обладает неземным ароматом и содержит субстанции. На самом деле, именно благодаря ей Старый Еврей прожил столько лет.

– Сколько лет?

– Все пять тысяч четыреста восемь.

– Я думал, что ему всего три тысячи двести… – Дом Пауло с негодованием умолк. – Что ты делал в Последнем Приюте?

– Играл в ножички со старым Бенджаменом.

– Я про… – Аббат собрался с духом. – Не важно. Главное, убирайся. А завтра верни козу Бенджамену.

– Но я выиграл ее честь по чести.

– Спорить не будем. Отведи ее на конюшню; я сам распоряжусь, чтобы ее вернули.

– Почему?

– Нам коза не нужна. Тебе тоже.

– Хо-хо, – лукаво произнес Поэт.

– И что это означало?

– Сюда едет тон Таддео, так что коза вам понадобится, уж можете быть уверены. – Поэт самодовольно усмехнулся.

– Просто убирайся, – раздраженно повторил аббат и пошел разбираться с конфликтом в подвале, где хранились Реликвии.

Подвал со сводчатыми потолками выкопали в ту эпоху, когда пришедшая с севера орда кочевников захватила более половины Равнин и пустыни, грабя и разрушая все деревни, которые попадались ей на пути. Реликвии, знания, доставшиеся от предков, монахи аббатства спрятали под землей, чтобы защитить бесценные тексты и от кочевников, и от так называемых «крестоносцев» еретических орденов. Те были созданы для борьбы с ордами, но стали грабить всех подряд и разжигать религиозные междоусобицы. Ни кочевники, ни военный орден святого Панкратия не оценили бы по достоинству книги аббатства; кочевники уничтожили бы их просто из любви к разрушению, а рыцари-монахи сожгли бы многие из них как «еретические» – так утверждалось в теологической доктрине Виссариона, их антипапы.

Теперь темные века, похоже, заканчивались. В течение двенадцати столетий огонек знания еле теплился в монастырях; сейчас появились умы, готовые вспыхнуть. Давным-давно, во время последней эпохи разума, некоторые гордые мыслители утверждали, что настоящее знание неуничтожимо, что идеи не умирают, что истина живет вечно. Конечно, думал аббат, в мире существовали объективные сущности, стоящий выше морали логос, или план Творца. Но это есть сущности Бога, а не человека, и таковыми они останутся, пока не обретут хотя бы несовершенного воплощения, не лягут хотя бы легкой тенью в сознание, речь и культуру человеческого общества. Ибо хотя человек изначально обладает душой, его культура не бессмертна, она может умереть вместе с расой или эпохой, и тогда рассуждения о смысле и отражении истины исчезали, и истина и смысл оставались, невидимые, только в объективном логосе Природы и неизъяснимом логосе Бога.