Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро Страница 4

— Ничего себе, горстка — два миллиона граждан, — вставил Кампари.

— Твоё восхождение подогрело интерес к монастырю, — Валентина пропустила замечание мимо ушей. — За прошедший год только ленивый сюда не приезжал: посмотреть библиотеку, хранилище, теплицы. Интернатские воспитатели приходят «посоветоваться с братьями и сёстрами» — с теми, кто, по сути, живёт вне города! Безумие.

— Не преувеличивай. Люди загибаются без новых впечатлений, а внутри барьера нового нет — только хорошо забытое старое. Расслабься, мода — дело изменчивое.

— Кстати о моде, на которую твой специфический облик неизбежно влияет…

— После «монастырских щупалец» мы снова заговорим о моём облике? Как мелко.

— Тлетворное воздействие на умы всегда начинается с мелочей.

— Кстати о мелочах. Начну злоупотреблять властью прямо сейчас, — Кампари заржал, оценив выражение её лица. — Пора освободить в теплицах место под настоящий кофе. Несколько поколений пьют синтетическую дрянь, — он указал на кофейник.

— Проверь графики необходимости, — сухо ответила Валентина. — Где ты возьмёшь образцы природного кофе? Они утеряны. Или здесь и не такое растёт? Слушай, Кампари, Отдел Внутреннего Контроля найдёт управу на монастырь. Определись, насколько тебе дорого твоё положение.

— К чему такой серьёзный тон? Мы не договорили о переписывании законов. Вот ты упомянула процедуру наименования. Десятилетние дети берут имя раз и навсегда, — считаешь, это разумно?

— Если всех оставлять под номерами, числа будут слишком длинными. Это неудобно.

— Да нет, я говорю о том, что в десять человек может думать о себе одно, а в двадцать — ровно противоположное.

— До двадцати ходить под номерами — тоже не вариант, — Валентина задумчиво стучала пальцами по столу. — Уже в семь обращение «Человек номер 357964» затрудняет контакты. Но несколько безымянных лет в интернате необходимы для определения характера.

— Я похож на того, кто предложит обращаться по номерам ко всему населению моложе двадцати? Напротив, можно разрешить смену имён. Полагаю, ты или госпожа Авила ни разу не пожалели о принятом решении, но другие — могли.

— Неразбериха и лишняя бюрократия, — отрезала Валентина. — Граждане перестанут ответственно подходить к выбору. Удобно сразу определять по имени, что человек из себя представляет или на что претендует. Исключения можно по пальцам пересчитать, — Валентина посмотрела ему в лицо. — Ты от собственного имени решил избавиться? Окончательно похоронить тёмное прошлое в архивах?

— Ехидство смотрится на твоём лице инородно, — усмехнулся Кампари. — Нет у меня тёмного прошлого, а со своим именем я совершенно счастлив.

— Да? И какие выводы должен сделать человек, который слышит его впервые, кроме того, что звучит оно странно? Оно вообще латинское?

— Естественно. Означает «лагерь» или просто «поле».

— То есть не говорит о твоей личности ничего. У тебя всё не как у людей. По-хорошему таких, как ты, в Агломерации вообще быть не должно.

Ножки стула скрипнули по плитке балкона. Через час их обоих ждали на службе, и Валентина засобиралась первой. Кампари не поднялся, чтобы проводить её.

— Сколько можно перемалывать одно и то же? — он обращался не столько к гостье, сколько к остывшей яичнице. — Моё существование не входило в планы Медицинского Совета, но убивать меня — не ко времени, а женщины, которая произвела меня на свет вопреки закону о рождаемости, давно нет в живых. Ничего не поделаешь, поздно искать виноватых.

Валентина уже была в комнате. По шорохам и щелчкам Кампари точно определял, что она делает. Проверила ремни, отряхнула сапоги от пыли, заглянула в зеркало: ни одна прядь волос не выбилась из пучка.

Он ждал, что вот-вот скрипнет и захлопнется дверь, но вместо этого Валентина вернулась на балкон и наклонилась к его виску. Он не шевельнулся.

— Искать виноватых никогда не поздно, — голос у неё был злой и тихий.

Многоугольник монастыря представлял собой анахронизм лишь снаружи: по стенам, в которых располагались жилые комнаты, архив, библиотека и хранилище ценностей, давно провели электричество. То же касалось теплиц, занимавших львиную долю внутренней территории.

Старомодные высокие окна, крошащийся кирпич, сама форма постройки, огромная горизонтально, вопреки вертикальности зданий последнего столетия, — всё это казалось инородным на фоне Агломерации. Центральная башня, где обитала настоятельница, в свою очередь выбивалась из ансамбля монастыря пепельным цветом камня, а её округлость противоречила жёсткому рисунку стен.

На предложение электрифицировать башню госпожа Авила отвечала смехом: «Согласно графикам необходимости, у Агломерации есть более насущные дела».

Сверкая едва нашитыми командорскими эполетами, Кампари сказал настоятельнице: «У Агломерации нет более насущных дел. В этой башне столько бумаги, что не ясно: здесь продолжение архива и библиотеки, или библиотека и архив — дополнение к вашему кабинету. Световым днём вы не ограничиваетесь, так давайте перестанем подвергать испытаниям ваше зрение».

Госпожа Авила выслушала его, не перебивая, и заключила: «Я достаточно быстро хожу, чтобы подняться на стены, как только мне потребуется лампа». И Кампари оставил её в покое.

Настоятельница действительно быстро ходила и быстро принимала решения. Кампари долго пытался угадать её возраст, спрашивал обитателей монастыря и не верил ни одному ответу.

Вокруг её глаз и уголков рта собрались тонкие морщины, но длинное, гибкое тело казалось почти юным. Притом Кампари не сильно удивился бы, окажись она старше барьера. Однажды он заявил, что в ней есть «нечто египетское», чем крайне её рассмешил.

Правило о регулярных осмотрах не делало исключений для настоятельницы, но врач много лет выходил из башни, посмеиваясь, если не напевая, словно обсудив всё, кроме здоровья госпожи Авилы, истинное состояние которого представляли лишь она сама да господь, если он существует.

Получив неограниченный доступ к архивам, Кампари увидел, что настоятельнице слегка за пятьдесят. Впрочем, у командора не было оснований доверять всему, что заверено тремя печатями.

Стрелки на часах приближались к полуночи, овальная зала терялась в полумраке. Два трикирия оплывали воском на длинном столе.

— Что у меня в стакане? — от неожиданности Кампари поперхнулся.

— Не нравится? — с живым любопытством спросила госпожа Авила.

Он пригубил густую липкую жидкость ещё раз, теперь вдумчивей, и поднял стакан к свече.

— Закатный цвет обещал приторный фруктовый ликёр, — объяснил он. — Горечь была сюрпризом, — сделал большой глоток и, поморщившись, заключил: — Нравится.

— Самопознание никому не даётся легко, — усмехнулась настоятельница.