Неусыпное око - Джеймс Алан Гарднер Страница 4

Да, мне хватало сил нести тело Зиллиф, но все же это было непросто. Женщина неуклюже висела на моих руках. Она дрожала. Она все норовила сползти вниз, а ее мембраны-паруса опутывали мои ноги, как нижние юбки, не давая ступить и шагу. И хотя все четыре конечности отказывались ей служить, они не были на сто процентов парализованы. Зиллиф все еще могла управлять трицепсом правой руки, то и дело, распрямляя ее изо всех данных улумам сил. Она также следовала инстинктивному стремлению улумов лежать прямо, как палка, — не отклоняясь, не сгибаясь, не поворачиваясь. Если я хоть на секунду нарушала ее равновесие, она мгновенно выбрасывала свою еще движущуюся руку и локтем врезалась мне в челюсть.

Такие удары я сносила и от других жертв паралича, за которыми ухаживала, — нет ничего страшного в безусловных рефлексах, когда все мышцы нормально функционируют, но бесконтрольные судороги единственной уцелевшей мышцы!.. Я начала осторожно спускаться по лестнице (бум! — в челюсть, бац! — в челюсть), тайно желая, чтобы оцепенели все мышцы Зиллиф.

Несмотря на удары локтем в челюсть, мы благополучно спустились и теперь пересекали наш сад. Я воспользовалась моментом, чтобы перехватить свою ношу так, чтобы было удобней нести. Плотный торс Зиллиф был цилиндрической формы и сравнительно мал, в обхвате не больше моего бедра. Но подобные парашюту мембраны-паруса было нести также неудобно, как гору выстиранного белья. Причем белья мокрого, пропитавшего влагой и мою одежду, ведь я прижимала ее к себе. Моя куртка уже отвечала хлюпающим звуком на мои попытки перенести вес тела Зиллиф с руки на руку, холодные струйки бежали по «женственной» — в рюшечках — одежде, какую заставляла меня надевать мать.

— У тебя теплые руки, Фэй Смоллвуд. Я чувствую их спиной.

— Это тот самый легендарный жар людского тела.

Экзотермические свойства тела хомо сапов являлись источником нескончаемого восторга и безграничного восхищения улумов. Температура их собственных тел была ниже на десяток градусов. Любого человека, попадавшего на улицу города улумов, немедленно окружали ребятишки-улумы, они вертелись под ногами, хохоча и шлепая прохожего ладошками по заду и крича: «Ты горячий!»

— Друзья рассказывали мне, как люди горячи, — продолжала Зиллиф. — Но мне… странно чувствовать это тепло самой.

— Если вам слишком жарко, я могу обернуть руки курткой, — предложила я.

— Нет, твоя температура мне приятна. Но меня беспокоит, что я знала о тепле человеческого тела и все равно удивилась. Такого не должно происходить с представителями моей профессии.

Она повернула голову, пытаясь посмотреть мне прямо в глаза… но мышцы ее шеи были столь же послушны, сколь и сбежавшие в самоволку новобранцы.

— Прости меня, если я ошибаюсь, — сказала Зиллиф, — но ты ведь из молодых людей, не правда ли? Несовершеннолетняя?

Для улумов это очень важно!

— На следующих выборах мне еще не позволят голосовать, — ответила я — Только на тех, что будут после них.

Это будет через два с половиной года по времени Дэмота — почти через четыре года по земному времени.

— Отдай голос мудро. — Любимая фраза улумов, дежурная вежливость, вроде «желаю удачи» или «счастливого пути». Зиллиф, однако, произнесла эти слова с чувством. Искренне. Еще через секунду спокойно прибавила: — Я давно не голосовала на выборах.

От удивления я едва не упала, поскользнувшись на мокрой от дождя траве нашего сада. А дело вот в чем: улумы голосовали при любой возможности. Это были моменты их торжества. Демократия, как наркотик, струилась по их венам. Даже парализованные пациенты моего отца постоянно проводили референдумы, решая, какие песни им петь или какой прием им оказать новоприбывшим жертвам эпидемии. Ни один уважающий себя улум не пропустит голосование на выборах, точно так же, как человек обязательно тепло оденется, если за окном чертовски холодно. Разве только…

— Имею ли я честь, — официальным тоном начала я, — говорить с членом «Неусыпного ока»?

— Именно, — ответила Зиллиф.

Глупо было приседать в реверансе перед той, кого несешь на руках, и все же я попыталась.

Зиллиф ничего не успела добавить, как мы уже обогнули край жилища моих родителей — полусферу глухого угольно-серого цвета, который моя мать избрала единственным пристойным цветом для врача. Далее простирался «цирк» — слякотный луг под мокрым тентом, где вода струилась, собираясь в лужицы в обвисших его фалдах.

Мой отец предпочел бы лечить пациентов в помещении, но страдавшие клаустрофобией улумы до удушья боялись даже самой мысли о человеческих жилищах. Линн описывала улумов как «стопроцентных лесных жителей», те, кто их создал, видно, решил позабавиться — пускай себе ненасытно жаждут света и свежего воздуха! А мы, хомо сапы, были приглашены на Дэмот в основном потому, что улумы не могли управлять и развивать разработки всевозможных руд на своей планете.

До нашего появления на шахтах улумов работали только роботы, а добыча все уменьшалась, не обеспечивая потребностей планеты. Дистанционно управляемые машины истощили все легкодоступные рудные жилы, а дальше?.. В 2402 году правительство Дэмота решило, что им нужны разумные существа для организации работ в шахтах; тогда они объявили о готовности принимать заявки от людей, дивиан и других рас и со временем передали всю свою горнодобывающую промышленность в руки выходцев с планеты Заходи-Кто-Хошь. Около 500 000 человек с Заходи-Кто-Хошь добровольно эмигрировали на Дэмот, чтобы заново строить свою жизнь, среди них был и молодой доктор Генри Смоллвуд со своей вечно всем недовольной половиной.

Положение в добывающей промышленности резко улучшилось. Хомо сапов не скашивали приступы паники при мысли о нахождении под землей… точно так же, как улумы, даже больные, не возражали против холода и дождя — лишь бы их лица овевал ветер.

Ветер уж точно чувствовался в тот день под Большим шатром. А дождь барабанил по тканевой крыше, бормоча, как старый сплетник.

Под тентом размещались сто двадцать коек. Белые простыни, белые одеяла. С дальнего края двора могло показаться, что койки пусты: лежавшие на них улумы тоже стали белыми, их чешуйки-хамелеоны вылиняли до цвета постели, слились с окружающей белизной. Иногда по утрам, проснувшись лишь наполовину, я пригоняла себя к «цирку» и, увидев белое на белом, представляла, что все улумы исчезли — умерли в ночи, увезены для массового погребения.

Но нет — мы теряли только по два-три пациента за ночь. Двоих или троих нам также привозили поутру — тех, что собрали ночью, — вот и соблюдалось мрачное равновесие: сколько убывало умерших, столько прибывало новых жертв чумы. Строительный цех на «Рустико-Никеле» обещал нам сделать еще коек, но пока в них не было необходимости.

Пока счет был равный… но явно ненадолго. Все, кто подавал больным судна под Большим шатром, знали, что однажды количество умерших превысит число новоприбывших, это всего лишь вопрос времени. И тогда койки в «цирке» начнут пустеть. Представление окончено, толпа расходится по домам.