Спектроскоп души - Эдвард Митчелл Страница 4

– Таким образом, – заметил он, – я утолил свой голод».

И дальше:

«Теперь человечество перейдет к естественному использованию элементов, а старый бесчеловечный метод закончится, зло чревоугодия и сопутствующих пороков прекратится, жестокое убийство наших соотечественников-животных и братьев-овощей остановится навсегда – все это должно быть, и новое святое дело освящено губами, которые я люблю!»

Современные «зеленые» и радетели прав животных наверняка пришли бы в восторг от того, как решал проблему охраны окружающей среды Эдвард Митчелл в 1879 году:

«– Мы верим, что каждое животное рождается равным и свободным, – продолжал он. – Что любой, самый простенький полип или самый мелкий моллюск имеет такое же право, как ты или я, жить и наслаждаться своим счастьем. И в самом деле, разве мы все не братья? Разве мы не дети общей эволюции? Кто мы, человеческие существа, как не более успешные члены одной огромной семьи? Разве по уровню интеллекта сенатор Ньютон из Массачусетса опережает австралийского бушмена намного больше, чем бушмен или плоскоголовый индеец опережает быка, которого сенатор Ньютон распоряжается забить, чтобы обеспечить пищей свою семью? Разве у нас есть право отнять жизнь даже у самого ничтожного существа, порожденного эволюцией? Разве не является забой быка или цыпленка с точки зрения абсолютной справедливости убийством… нет, братоубийством?»

Но главная научно-фантастическая идея этого небольшого рассказа: анабиоз: «сознание, телесная деятельность, а также другие жизненно важные функции приостанавливаются с помощью процесса охлаждения». Термин «анабиоз» был предложен немецким ученым Вильгельмом Прейером в 1873 году, и Митчелл, видимо, был знаком с этими работами. Но Прейер писал об анабиозе в мире животных и растений, когда жизненные функции организма замедляются сами по себе в случае болезни или ухудшения условий существования. А искусственный анабиоз, да еще с помощью замораживания – открытие Митчелла, повторенное (точнее – заново открытое) много лет спустя Александром Беляевым в рассказе «Ни жизнь, ни смерть» (1926). С тех пор анабиоз в фантастике использовался очень часто – для того, например, чтобы «отправить» смертельно больных в будущее, где их смогут вылечить. Но никто, насколько я могу судить, не предлагал применять анабиоз так, как это сделал Митчелл: в виде наказания для преступников. Виноват? Получил срок 25 лет? Что ж, это время осужденный проведет в анабиозе…

И еще одно изобретение Митчелла, сделанное за четверть века до композитора Александра Скрябина: цветомузыка.

«Посреди зала прямо вверх на высоту сорока или даже пятидесяти футов устремлялся водяной столб, который ярко светился благодаря недавно открытому феномену гидроэлектричества, заливая помещение светом, в десятки раз более ярким, чем дневной, но, в то же время, таким же мягким и ласкающим, как лунный. Воздух словно бы пульсировал в такт музыке, так как каждый цветок в огромном своде отзывался на ноты, которые, пересекая Атлантику, долетали сюда из парижской консерватории, с вибрирующего кончика дирижерской палочки маэстро Ратиболиала».

И еще.

В рассказе «Самый способный человек на свете» (1879 год) Митчелл писал о думающем компьютере – симбиозе человека и машины, то есть, по сути, о киборге.

В рассказе «Старые кальмары и маленький спеллер» («Old Squids and Little Speller») речь идет о сверхмутанте.

Перенос сознания из одного мозга в другой и обмен сознаниями Митчелл описал в рассказах «Обмен душами» («Exchanging Their Souls», 1877) и «Эксперимент профессора Шванка» («The Professor's Experiment», 1880).

«Млечный Путь» знакомит русскоязычного читателя еще с девятнадцатью рассказами Митчелла. И это пока все, что переведено на русский язык из удивительного, впечатляющего и незаслуженно забытого творчества Эдварда Митчелла.

* * *

Митчелл написал 29 научно-фантастических рассказов и одну небольшую повесть, но подарил фантастике столько замечательных идей, сколько ни один автор до него. А после? Жюль Верн сделал 94 научно-фантастических открытия и изобретения, почти все из них сбылись. Но великий французский фантаст написал 65 романов. Концентрация научно-фантастических идей на единицу текста у Митчелла гораздо выше, чем у Жюля Верна и Хьюго Гернсбека, который считается «отцом-основателем» американской научной фантастики.

Может быть, в каком-то из миров в бесконечной Вселенной Эдвард Пейдж Митчелл не был забыт, и самая престижная премия по научной фантастике называется «Эдвард»?

Нет ничего загадочного в том, что профессор Серд меня недолюбливал. В нашей математической группе я был единственным плохим математиком. Каждое утро пожилой джентльмен с энтузиазмом устремлялся в аудиторию, а покидал ее неохотно. Да это и неудивительно. Разве не счастье найти семьдесят юношей, которые, и порознь, и все вместе, предпочитали иксы и игреки денежным купюрам, дифференциальные уравнения мотовству и тусклый свет далеких небесных тел ослепительному сиянию земных «звездочек» на театральных и концертных подмостках?

Так что отношения профессора математики и группы юниоров Полипского университета складывались вполне безоблачно. Каждый из семидесяти студентов представлялся ученому мужу логарифмом вероятного Лапласа, Штурма или Ньютона. Перед ним стояла восхитительная задача – вести их по чудесным равнинам конических секций вперемежку с тихими водами интегрального исчисления. Строго говоря, особых проблем у него не возникало. Ему требовалось только направлять своих подопечных, исправлять их ошибки, поднимать к новым высотам – и блестящие результаты на экзаменах были гарантированы.

Только я один доставлял ему беспокойство и сбивал с толку, как неизвестная величина, которая случайно вкралась в работу и серьезно угрожает точности его расчетов. Жалко было смотреть на почтенного математика, когда он умолял меня не так категорично отвергать прецеденты в использовании котангенсов или, чуть не плача, убеждал, что пренебрегать ординатами чрезвычайно опасно. Но все впустую. Множество теорем после записи на доске так и оставались у меня на манжетах, не доходя до головы. Никогда и никому еще не удавалось расходовать столько брусков мела с таким ничтожным результатом. И поэтому Том Фернис-второй в оценке профессора Серда представлял собой полный ноль. Моя безалгебраическая персона вызывала у него настоящий ужас. Я часто замечал, что профессор обходит меня седьмой дорогой, только бы не столкнуться лишний раз с человеком, у которого в душе не нашлось места для математики.

Ферниса-второго никогда не приглашали в дом профессора Серда. Семьдесят человек из нашей группы поочередно блаженствовали, сидя вокруг чайного столика своего наставника. Семьдесят первый не имел представления об очаровании этого совершенного эллипса с парными кустами фуксий и герани, красующимися точно в двух его фокусах.

К большому несчастью, такая дискриминация являлась для меня серьезным потрясением. Не то чтобы я так уж сильно жаждал попробовать один из сегментов прославленного лимонного пирога, которые вдохновенно пекла миссис Серд. Не то чтобы меня так уж привлекали сфероидальные сливы ее вкуснейшего варенья. Не то чтобы я так уж горел желанием услышать полные искрометного юмора застольные речи профессора, целиком посвященные биномам, и насладиться его забавными толкованиями мудреных парадоксов. Причина таилась в другом. У профессора Серда была дочь. Двадцать лет назад он создал житейскую теорему, предложив нынешней миссис С. выйти за него замуж. Через достаточно короткий срок он добавил к теореме и небольшое следствие. Этим следствием стала девочка.