Здесь и сейчас - Энн Брашерс Страница 40

— К концу сороковых это безумие постепенно сошло на нет. И это несколько парадоксально, потому что в пятидесятые возникли проблемы с едой, ее стало не хватать, так что излишний вес для большинства перестал быть проблемой.

— Грустно все это, — качает головой Итан.

Я словно слышу, как Паппи бесстрастным голосом рассказывает мне обо всем за кухонным столом. Думаю о старике, который, сидя в полумраке на полу в общественном клубе, рассказывал мне о перепутье истории. А я так и не узнала своего Паппи.

— А что, если сегодня вечером должно быть это самое распутье истории? — вдруг спрашивает Итан. — Как оно может изменить ход событий? И насколько важны тут исследования Моны Гали, как думаешь? Сомневаюсь, что она занимается пилюлями от ожирения.

Я тоже как раз об этом думаю.

— Она занимается чем? Изучением свойств энергии.

— Ага. Возможностью получения и использования энергии морской волны.

— А если у нее все получится?

Итан думает минуту.

— Почему бы тебе не рассказать, как все это было? Начиная с сегодняшнего дня.

Да-а, какая я дура, что не заучила все наизусть, чтобы от зубов отскакивало. Паппи много чего рассказывал мне поучительного.

— Ну хорошо. Сейчас климат на Земле очень благоприятен для сельского хозяйства, погода стабильная уже довольно долгое время, и люди считают, что это нормально и так будет всегда. Гольфстрим смягчает климат Европы, там есть районы, где часто идут дожди, но есть и районы, где климат довольно сухой. Так?

— Так.

— Но потом все начинает меняться, примерно так, как и давно предсказывалось. Полярные шапки начинают таять, ледники разрушаться, уровень воды в океане повышается. Поначалу это происходит довольно медленно, и люди считают, что успеют как-то приспособиться. Я помню развалины одной идиотской дамбы, которой люди пытались защититься от моря в сороковые годы. Но потом процессы ускоряются. Лет через пятнадцать мир уже не узнать. То страшная жара и засуха, то жуткие наводнения и бури, и в результате верхний, плодородный слой почвы выветривается и вымывается. Не успеют люди опомниться от одной беды, новая на носу. Цены на основные продукты питания, например пшеницу и рис, взлетают до небес, правительства подают в отставку, потому что нет средств накормить народ. — Я поднимаю голову. Понимаю, что тороплюсь, перескакиваю с одного на другое. — Вот так примерно, галопом по Европам. История деградации человечества, пересказанная за минуту.

— А потом еще комары.

— Да, если перемахнуть через двадцать-тридцать лет.

— Отчасти это еще и проблема климата.

— Конечно.

— Значит, если Мона разрабатывает способы получения экологически чистой и дешевой энергии, исключающие выделение в атмосферу углекислоты, то это круто.

— Еще бы.

— А если Мона собирается запатентовать свое открытие в американской лаборатории, то это может способствовать укреплению финансовой системы страны, и отпадет необходимость закупать огромное количество нефти, наоборот, технологию можно будет продавать в другие страны.

— Неплохо, если бы у нас для сравнения было бы другое, лучшее будущее, но, увы, это не так.

— Да, с таблетками от ожирения как-то не сочетается.

— Ну, нам ведь нельзя вот так взять и попросить Мону, чтобы она все устроила.

Итан снова с минуту думает.

— А если будущее не захочет меняться? Если оно таким и должно быть, независимо от наших благих пожеланий? И нет никакой разницы, стараемся мы или нет, герои мы или трусы?

Лично мне эта мысль отвратительна. В этот поворотный день я так боюсь хотя бы представить себе такое, что и думать не хочется.

— Будущее само по себе ничего не может хотеть! — говорю я запальчиво. — Будущее делаем мы.

Во всяком случае, хочется в это верить.

И опять в голове мелькают, сменяя друг друга, мысли про Итана, про наши с ним восемьдесят лет вопросов и ответов, про Паппи и то, сколь многим он пожертвовал ради этой цели.

— А мы с тобой не будем сидеть сложа руки, понятно? Мы будем действовать.

В следующий раз останавливаемся на Парквей, чтобы отдохнуть и перекусить чипсами и гамбургерами, между прочим совершенно отвратительными. Хотя Итан уписывает свою жратву за милую душу и снова пристает с игрой в «черви». Пара минут — и гамбургера больше нет, Итан со вздохом сожаления откладывает салфетку. А мне кусок в горло не лезет.

— В жизни не ел худших гамбургеров с ветчиной, но все же лучше, чем ничего.

До роковой встречи у нас остается шесть часов. Картежная наука дается мне сегодня с трудом. Ловлю себя на том, что не могу оторвать взгляда от Итана, от его губ, подбородка, его пальцев, его ладони.

— С чего пойдем на этот раз? — плотоядно спрашивает он.

Карты у меня в руке сливаются в одно неразличимое пятно.

— Ммм… С десятки?

— Бубен? Да ты что! Я ж тебя сразу побью валетом. Подумай.

Я киваю. Господи, так и язву нажить можно. Надо сосредоточиться.

— Так пойдет? — выкладываю я четверку треф.

— Можно было бы, если бы мы играли втроем. Ну, попробуй.

Хотела бы я знать, о чем это он. Хожу с несчастной четверки, и Итан тут же сбрасывает семерку червей.

Гляжу на его ресницы: таким позавидует любая девчонка.

— Плохой ход, да?

— Да. Черви ведь — это очки. А тебе очков не надо. Очков надо стараться набрать как можно меньше.

— Как можно меньше. Понятно.

Гляжу на свою руку. Гляжу на его ухо. Изучаю веснушки на его носу.

— Черви — это всегда плохо, — повторяет Итан. — Дама пик — совсем плохо. Очки — тоже плохо. Надо набрать как можно меньше очков. Понятно?

Уныло киваю:

— Мне больше нравятся игры, где нужно что-то набирать, а не наоборот.

Итан одаряет меня ослепительной улыбкой:

— Ах, девочка ты моя! Вот почему «черви» — лучшая игра в мире.

Для меня это звучит как-то неубедительно.

— В «черви» выигрывать надо, стараясь вообще не набирать очков, вообще не брать взяток, играть как можно тише, скромненько так, незаметненько. Обычно люди так и выигрывают, в девяноста девяти процентах случаев.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

Итан вскидывает брови:

— Правда, есть и другой способ выиграть, более смелый, я бы сказал, наглый способ, к которому мало кто прибегает — рискованно. Но если выиграешь таким способом, то всем докажешь, что ты — настоящий мастер.

Боже, как я люблю, когда он улыбается. Пытаюсь изобразить на лице энтузиазм.