Ловцы звёзд - Глен Кук Страница 41

Он успокоил ее, снова подумав, нет ли у него мазохистской жилки.

Попытается ли она понять, если он начнет объяснять, как сильно он застрял в середине? Что инопланетники не любят землян с той же силой, с которой те их не выносят? Что ему приходится каждый раз примирять обе эти позиции в себе и в каждом своем знакомом?

Но он знал, что она ему не поможет. И рецепт ее он знал. Брось все это, вернись домой. В запущенность и безнадежность…

– Мать, я тот, кто я есть. И я не изменюсь, ты зря время тратишь на уговоры. Почему бы нам куда-нибудь не выбраться? Эта квартира на меня давит.

– Чем это таким? Ладно. Хорошо. Она несколько старовата. И у меня есть пара кредитов сверх социальной страховки на переезд. Но она такая большая… Мне нравится, когда вокруг меня столько места. На новом месте так уже не будет.

Перчевский мысленно застонал. Начинался сеанс самокритики мамаши Маркс, когда она сознается во всех своих грехах как объекта социального страхования. Потом перейдет к тому, какая она плохая мать, и примет на себя всю ответственность за то, что он сбился с пути.

Он грустно покачал головой. Могла бы за восемь лет подобрать новую песню.

– Брось, мать. В прошлый раз мы все это уже проходили. Давай куда-нибудь пойдем. Что-нибудь посмотрим. Что-нибудь сделаем.

Она пришла в смятение. Она возмутилась. На улице темнеет. Только богатые земляне, которым по карману броня, выходят после заката.

– Вот, – сказал он, – открывая сумку. – У меня теперь свой дом. Привез тебе показать пару голограмм.

– Изображения дома до нее дошли.

– Томми! Как красиво! Великолепно! Так ты и в самом деле хорошо устроен, да?

– Вполне прилично.

– Но ты несчастлив. Мать не обманешь, нет! «А, черт, – подумал он. – Я уже вырос вдвое старше, и не надо мне этого».

– Ты бы могла в нем жить, если бы захотела. Она сразу стала подозрительной.

– А это не где-то в чужом месте, нет? Горы эти не похожи на Скалистые горы или Сьерру.

– Это на планете под названием Приют.

– О Боже мой! Не говори так! Ох! Сердце… я тебе говорила, мне врачи сказали, что сердце у меня слабое?

– Каждый раз, когда тебе нужен был повод… Он пресекся. Не будет он начинать перепалку.

– Не будем ссориться, Томми. Мы должны быть друзьями. Ох! Кстати, о друзьях. Патрика на прошлой неделе убили. Вышел после темноты. Очень печально. Никто даже и представить себе не может, что его заставило.

– Патрика?

– Рыжий парень, с которым вы дружили до того, как ты… как ты поступил в Академию. Кажется, Медих была его фамилия. Он жил с матерью.

Не помнил он Патрика. Рыжего, Медиха или как-нибудь по-другому.

Он был чужой здесь. Даже воспоминания пропали. Он изменился. Мальчишка, который жил здесь с этой женщиной, умер. А он – самозванец, притворяющийся ее сыном.

И она браво играла в эту игру, притворяясь его матерью. Он точно знал, что она предпочла бы заняться сейчас чем-нибудь другим. Она ведь ждала какого-то Гарольда?

Может быть, поэтому они старались удержать людей от отъезда. Уехавшие становились другими.

– Мама… – Его горло сжалось при этом слове.

– Что?

– Я… я думаю, мне лучше уйти. Не знаю, чего я здесь искал. Но это не здесь. Это не ты. Может быть, этого вообще нет на свете. – Слова выходили из него, спотыкаясь и наступая друг другу на пятки. – От моего присутствия ты не слишком счастлива. Так что я лучше пойду.

Он попытался прочесть выражение ее лица. На нем разочарование боролось с облегчением – так ему показалось.

– Когда я там, я землянин, мать. Но уже не землянин, когда возвращаюсь. Я чувствую это, когда я здесь. Наверное, мне стоит перестать помнить это место как свой дом.

– Здесь и есть твой дом.

– Нет. Больше нет. Это просто мир, где я родился. А это – место, где я жил.

– А я – просто кто-то, кого ты знал в те времена?

– Нет. Ты – мать. И всегда ею будешь. Молчание длилось больше минуты. Наконец Перчевский сказал:

– А ты даже подумать не хочешь переехать ко мне?

– Я бы не могла. Просто не могла бы. Я могу жить, лишь где живу, и быть лишь тем, что я есть. Как бы это ни было бесполезно.

– Мама… ты не обязана здесь стареть. У нас есть процессы омоложения…

И в ее вопросе наконец проявился подлинный интерес:

– Вы восстановили тайну лабораторий бессмертия?

– Нет. Они исчезли навеки. Все эти процессы только обновляют тето, дегенерации нервов они остановить не могут. Известны они уже столетие.

– А как вышло, что о них никто не знает?

– Здесь? На этой перенаселенной Земле, где каждый только и думает, как настрогать побольше детей? Хотя кое-кто, наверное, знает. Может быть, кто-то и пользуется. Это не очень большой секрет. Но ведь здесь никто даже и слушать не хочет о том, что делается вне планеты. Каждый – участник огромного заговора слепоты.

– Это нечестно…

– Это мой мир. По праву рождения я могу, если захочу, показать пальцем и назвать имена. Так ты поедешь со мной?

Он подумал о Грете. И эта мысль его взбесила.

– Нет.

– Значит, я улетаю утром. И нет смысла нам резать друг друга ножами любви.

– Как поэтично! – Она вздохнула. – Милый мой Томми! Пиши мне. Я знаю, что почти никогда не отвечаю, но эти письма… от них легче. Я люблю слушать обо всех этих местах.

Перчевский улыбнулся:

– Это в генах. Спасибо. Конечно, буду писать. Ты же для меня женщина номер один во всей вселенной.

-Алджо! Алджо! Хене ильяс! – бормотал про себя бен-Раби над узлом с отсоединенными трубопроводами. – Ильяс им гиало бар!

– Что за ерунда? – удивился Маус.

– Стих-бессмыслица. Потти Уэлкин. Из «Тени голубого доминиона». Там дальше: «Нуне! Нуне! Скаттарак…»

– Никогда о ней не слышал. Как ты думаешь, нам резать эту трубу?

– Лучше поставим новый штуцер. Это стих политического протеста. Не из лучших стихов автора. Сатира на Конфедерацию. Так, по его мнению, звучит политическая речь.

– А чего ты это вспомнил?

– Так, захотелось. Так я сам себя сегодня утром ощущаю. Как стих без смысла и рифмы, в котором каждый пытается угадать смысл. И я в том числе. Вот, сделал. Что у нас дальше?

Рядом с Маусом Эми копалась у себя в планшете. И подняла на Мойше вопросительный взгляд.

– Трещина в штуцере линии подачи топлива за километр отсюда.