Переселение душ - Барри Пейн Страница 42

А на девочку по-прежнему накатывали приступы смеха.

— Брекратите, умолаю вас, — уговаривала ее обеспокоенная немка-гувернантка. И, обернувшись к залу, беспомощно развела руками. — Это истерик! Тиш, тиш. Ruhig, Селия. Это ошен некрасив!

Селия качала головой, захлебываясь от смеха.

— Ой, не могу, фрейлейн! Как он про кота сказал!

И она снова зашлась смехом.

Морис Хейнес не намеревался никого смешить. Он просто не выдержал такого издевательства над едой. Он почти убедил себя, что кипяченая водичка с жалкими кусочками моркови и жилистым мясом — это суп-жульен. Но «палтус» его доконал. Он, молодой художник, обладающий отменным пищеварением, провел в пути весь день, а завтра должен писать парадный портрет местного священника. Хороший обед был жизненно необходим ему. Он послал за хозяйкой гостиницы.

Хозяйка, облаченная в черное атласное платье и непробиваемое высокомерие, предстала перед ним. Поверьте на слово автору, бывавшему по долгу службы в подобных гостиницах: уж если вы обращаетесь к хозяйкам таких заведений и говорите, что они не способны обслуживать таких презренных тварей, как клиенты, то плохо приходится чаще всего вам, а не им. Тем не менее Морису удалось разделаться с ней так, что от нее осталось только черное атласное платье. Во всяком случае, он достиг своей цели. Ему принесли вполне съедобную порцию палтуса, причем самую большую, — со дня основания гостиницы никто из посетителей не получал такой. Порция была такой большой, что он постеснялся потребовать вторую, и такой вкусной, что он не прочь был бы съесть еще одну. А в конце трапезы на его столе появился, в качестве искупительной жертвы, и omelette aux fines herbes, как говорят французы, то есть яичница со специями. Она была приготовлена исключительно для Мориса Хейнеса, эсквайра, и не входила в ассортимент.

Настроение у него заметно улучшилось. Он стал обращаться с официантом гораздо приветливее, даже спросил у него совета в таком важном деле, как выбор портвейна. И наконец-то соизволил обернуться и посмотреть на дерзкое дитя, которое отозвалось на его справедливое негодование смехом.

Он увидел рядом с пожилой гувернанткой рослую девочку лет пятнадцати. Преданная гувернантка очищала от скорлупы грецкие орехи, а девочка поедала ядрышки. Девочка уже в этом возрасте отличалась типичной ирландской красотой: черные волосы, синие глаза, живое, выразительное лицо, чувственные, нежные губы. Хейнес подумал, что она очень колоритна, но написать ее портрет было бы нелегко. Она заметила его взгляд и вспыхнула, вспомнив, что вела себя ужасно, но тут же улыбнулась, вспомнив про кота.

«Симпатичный ребенок», — подумал Хейнес.

Гувернантка с девочкой ушли, и ему вдруг показалось, что свет газовых ламп как-то потускнел, словно вместе с ней отсюда ушла энергия юности и осталась лишь кучка седых старушенций, занятых исключительно грецкими орехами. Они раскалывали их, деликатно поклевывали ядрышки, шептались, фыркали…

— Официант, — сказал Хейнес псаломщику, — отнесите мне портвейн в курительную.

В курительной комнате оказалось не лучше. Она явно не проветривалась со дня основания гостиницы, а пепельницы не вытряхивались принципиально. Вонь окурков смешивалась с запахом дешевого пива. Хейнеса хватило лишь на то, чтобы выкурить пару сигарет. Затем в поле его зрения попала висевшая на стене рождественская тарелочка с надписью: «Не поцелуешь ли ты собачку?» Хейнес застонал и ринулся прочь.

Следующей комнатой, в которую он решился заглянуть, была гостиная, о чем говорила надпись на двери. Гостиная была обставлена не без некоторой роскоши, там даже стоял концертный рояль с откинутой крышкой. В комнате никого не было, и горела всего одна газовая лампа. Хейнес рассеянно сыграл одной рукой гамму и чрезвычайно удивился, обнаружив, что инструмент настроен. Сев за рояль, он лениво перебирал клавиши, и так же лениво блуждали его мысли. Неожиданно он заиграл страстный и бурный вальс Шопена. Он не слышал, как приоткрылась и закрылась дверь. И только на последних аккордах он повернул голову и обнаружил слушателей — двух старых дам, занятых вязанием, и немку-гувернантку, украшавшую бисером чехол для очков. К нему подбежала взволнованная, серьезная Селия с горящими глазами.

— Это было так чудесно! — воскликнула девочка. — Мне хотелось, чтобы вы играли и играли бесконечно! — Она протянула ему руку. — Спасибо, спасибо!

Фрейлейн пришла в полный ужас. Ее вообще терзал постоянный страх перед тем, что способна натворить Селия, и, как правило, Селия не обманывала ее ожиданий. Гувернантка принялась извиняться за недостойное поведение девочки:

— Она ошен, so zehr порывист.

Хейнес встал.

— Ach seien Sie ihr nicht buse, — заговорил он смеясь. — Es freut mich ja, dass sie meine dumme. Musik geme hurt.

Если бы он сказал по-английски, что просит ее не ругать девочку и рад, что его неумелая игра пришлась Селии по душе, он произвел бы меньшее впечатление. Но сам факт, что он говорил на ее родном языке, возносил его в глазах фрейлейн до небес.

Селии было позволено сидеть до одиннадцати, и только потом она ушла спать, наполненная музыкой, восторгом и обожанием.

На следующее утро Хейнес опоздал к канонику на целый час. История о том, что он куда-то засунул тюбик с краской и не смог разыскать его, выглядела правдоподобно и даже забавно, однако не соответствовала истине. Этот час он использовал для того, чтобы сделать сангиной на серой бумаге два наброска к портрету Селии.

В этот же день Селия и ее гувернантка покинули гостиницу, чтобы продолжить свое познавательное путешествие по Англии.

* * *

Прошло десять лет, пока однажды, июльским вечером, Морису Хейнесу довелось вновь остановиться в этой гостинице. В Лондоне ему стало невыносимо: он устал от работы, а еще больше он устал от развлечений — если, конечно, можно назвать развлечениями утомительные светские обязанности, которыми неизбежно отягощается жизнь модного портретиста. Он захотел упорхнуть прочь, чтобы наконец-то обрести покой. Птичьих крыльев у него не было, зато был неплохой автомобиль, с которым он управлялся сам не хуже водителя. Поначалу Морис даже не представлял, куда он отправится. Он проехал добрую сотню миль, прежде чем решил остановиться в том самом городе с кафедральным собором, где побывал десять лет назад.

В гостинице мало что изменилось. Хозяйка, упакованная в черный атлас, все еще потчевала гостей палтусом, похожим на кошачьи объедки, зато официант, похожий на архидьякона, обрел еще большую внушительность талии и манер, да итальянского псаломщика с печальными глазами сменил псаломщик-немец с волосами цвета соломы.

Морис Хейнес плотно пообедал, предусмотрительно оживив в памяти хозяйки гостиницы разнос десятилетней давности. Однако с другими посетителями явно обращались не так, как с ним. Хейнес услышал, как за столом позади него проявляли недовольство.

— Это не годится в пищу даже кошке, — уловил он фразу, сказанную мужчиной.