Дай бог каждому - Леонид Каганов Страница 42

Гейтс

Я лежал, не думая ни о чем. Мне хотелось спать, хотелось есть, хотелось выпить злосчастную бутылку водки, но больше всего хотелось вот так вот лежать в абсолютной тишине – не двигаться и не думать. И некоторое время мне действительно казалось, что мир хоть на чуть-чуть обрел покой и порядок. Не знаю, может, я бы так и заснул…

Но в какой-то момент этажом выше появились сосед и соседка. Похоже, вернулись из гостей. Долго болтались в лифте, долго сверкали ключом вокруг замочной скважины. Затем долго и ярко снимали ботинки и шлепали по полу босыми ногами, а между ними носилась и цокала их дебильная собачка.

Пошатавшись по квартире, эти две толстые немолодые туши врубили музыку, да так, что раскатистое «гумс-гумс» я мог расслышать даже собственными ушами. Музыка полыхала сквозь перекрытие и освещала заодно и этаж подо мной. Впрочем, они так делали нередко, но только раньше мне это было безразлично. Зато теперь я понял, для чего они врубают музыку. Оказалось – из пуританских соображений, специально для соседей. Чтобы заглушить скрип своей поганой раздолбанной кровати.

Лучшего обзора придумать было нельзя – прямо надо мной оказалась ярко освещенная арена. Из угла комнаты как два прожектора ее освещали грохочущие колонки – ровным контурным светом. А подиум подсвечивался скрипящей во все стороны кроватью – она вспыхивала, выстреливала, искрила и напоминала праздник фейерверков. Ну а посередине этого праздника бултыхались две жабы с неровными и колыхающимися, как у студня, краями. Зрелище было, прямо скажем, уродливое. Господи, ну зачем? Зачем мне это знать? Ведь мне была симпатична эти пухлая пара соседей сверху – простоватые, но улыбчивые и доброжелательные. Я их и видел-то раза два в жизни, и думать не думал о них ничего плохого. А теперь как я им буду в глаза смотреть?

Я перевернулся на живот. Всюду жизнь. В свете грохочущей наверху арены квартирка снизу казалась сумрачным подвалом, заставленным вещами и мебелью. Зачем людям столько вещей? Полный абсурд – и без того крохотную нору заставить стенками, шифоньерами, тумбами, трельяжами, и все это забить шмотками, шмотками, шмотками… Судя по двум швейным машинкам… если это швейные машинки… да, точно, машинки. Судя по машинкам, это квартира старушки, которая копила добро всю жизнь. Уехала ли старушка к родне погостить, умерла ли, легла на недельку в больницу с радикулитом, просто переехала на другую квартиру – этого я не знал, потому что никогда не видел соседей снизу. Зато теперь они были как на ладони, хоть и в полумраке. Подростки на ковре, валяющиеся вповалку, – три мальчика, две девочки. Лет шестнадцать, может, восемнадцать. Не трахаются, не обнимаются – курят, жестикулируют. И еще один, чуть постарше, на кухне – что-то готовит. Я повернулся, стараясь разглядеть, что происходит в той кухне, но видно было неважно. Кофеварку он держит над газом, что ли? Тихо сидят как мыши, и ковры на полу толстые, глушат свет. Я задумчиво повалялся еще минут пять, и тут старший вернулся с кухни в комнату со своей кофеваркой. Чем он занимается, разглядеть было нелегко, но молодежь оживилась и сползлась к нему, вытягивая вперед руки… Я постарался вглядеться и понять, что же означают эти странные замершие позы и что делает старший, медленно ползая среди них и ощупывая каждую руку, что к нему протягивали. И вдруг меня прошибло потом – отсюда я не мог рассмотреть, что это за предмет, но мог поклясться: шприц…

Я сел на диване, рывком откинув одеяло. Господи, ну зачем ты шлешь мне эти мерзкие видения? Если я ничего не могу сделать? Спуститься, позвонить в дверь и строго зачитать душеспасительную нотацию? Или вызвать туда милицию? Чтобы их пораскидали по колониям и уж точно угробили? Да пропадите вы пропадом…

Я оделся, вышел на кухню, достал бутылку водки, вынул рюмку и подул на нее, стряхивая пыль. Извлек из холодильника остатки хлеба и сыра. Налил рюмку до краев и обернулся к Гейтсу. Тот запрыгнул на табуретку возле меня и зевнул так, что пасть вывернулась почти в обратную сторону.

– Давай-ка, Гейтс, помянем с тобой разные хорошие штуки, которые я потерял… – Я поднял рюмку.

Гейтс недовольно мяукнул.

– Извини, – сказал я, опустил рюмку, вылез из-за стола и насыпал ему корма.

* * *

Гейтс начал лопать, я снова поднял рюмку и начал:

– Гейтс, а, Гейтс? Давай-ка с тобой помянем компьютер. Понимаешь, Гейтс… Да ничего ты не понимаешь… Ты работал когда-нибудь за компьютером, Гейтс? Нет? А что тебе мешает, если у тебя есть глаза? По ноутбуку ты, помнится, топтался, грелся на нем, когда я приносил с работы… Ты вообще понимаешь, что такое компьютер, Гейтс? Компьютер – это когда вся твоя жизнь лежит на твоем столе и одновременно по всему миру. Это фотографии из Турции, куда ты ездил с Аллой. Это вся переписка, вся работа, все фильмы, все книги, вся музыка… А еще интернет, где скоро будет вообще все, что люди собрали за свою многотысячную историю, только задай вопрос – и подставляй мешок для ответов. И вот все это у тебя много лет было, а теперь отобрали. Понимаешь? – Мне показалось, что Гейтс кивнул. Хотя он стоял ко мне задом и просто тыкался мордой в миску с кормом. Я поднял рюмку: – Прощай, компьютер!

Закусывать я пока не стал, а налил следующую:

– После компьютера, Гейтс, мы с тобой помянем телевизор и кино. Ты меня слушаешь вообще, морда? ТВ и кино – тоже экраны, которые созданы световыми людьми для световых людей и больше ни для кого. И пусть они не всегда умно смотрелись, но… – Я махнул рукой. – Прощайте, экраны!

Закусив сыром, я немного посидел на табуретке, наблюдая, как Гейтс шумно лопает. Тоска не проходила. Наоборот – усиливалась. Я налил следующую рюмку.

– Слышишь, Гейтс! Хватит жрать! Жрать хватит, говорю! – Я потыкал в него тапочком, и Гейтс обиженно мяукнул. – Вот так-то. Ты знаешь, что такое общение, Гейтс? Что? Ну-ка отвечай! Мяу? Нет, брат лохматый, не мяу. Общение – это почта: бумажная, электронная, сообщения всякие, SMS… Что, Гейтс? Мяу?.. Ну… – Я шмыгнул носом. – В чем-то ты, конечно, прав. Мяу наше с тобой звуковое – конечно, тоже общение. Хоть какое-то общение мне оставили, и то спасибо… Вот только твое «мяу» недалеко полетит. А чтобы далеко полетело, да в любую щель просочилось, придется твое «мяу» записать буквами. Хоть на время. А вот с буквами у меня теперь полное мяу… Брайль – плохая замена Кириллу и Мефодию. – Я взмахнул рюмкой так, что водка плеснула через край. – Прощайте, буквы, прощай, общение!

Закусив сыром и заставив себя разжевать стальной кусок хлеба, расцарапавший мне все небо, я повернулся к Гейтсу:

– За транспорт мы пить будем, Гейтс? За машину, которую мне не водить? А за работу, за мою профессию? Или мы уже пили за компьютер? – Я вздохнул, а Гейтс зевнул. – Да, с логикой у меня что-то плохо. Вот так и теряются профессиональные навыки… Нет, надо выпить. Прощай, транспорт! Прощай, работа!

Я встал, походил по кухне, порылся в холодильнике, но там больше ничего не было, кроме сырой картошки, разложенной по полочкам рукой Аллы… Я вздохнул и нежно положил руку на одну из картофелин, ожидая, наверно, почувствовать остаток тепла ее руки. Разумеется, картошка была ледяной, да еще и сырой на ощупь. Пора. Надо было за это выпить в первую очередь, да все у меня так. Я налил рюмку.