Увечный бог. Том 1 - Стивен Эриксон Страница 5

– Ну… – хмыкнул Маэль, – сначала надо ночь пережить. Я принес того, кого ты искал.

– Вижу. Спасибо, друг. Скажи, а что со Старой Ведьмой?

Маэль поморщился.

– Все как обычно. Она снова пытается, но тот, кого она выбрала… ну, скажем, Онос Т’лэнн скрывает глубины, которых Олар Этил никогда не может постичь и, боюсь, еще пожалеет о своем выборе.

– Человек в нем главнее.

Маэль кивнул.

– Человек в нем главнее. И это просто рвет сердце.

– «Перед разбитым сердцем даже абсурдность пасует».

– «Потому что слова опадают».

В сумраке шевельнулись пальцы.

– «Диалог тишины».

– «Который оглушает».

Маэль посмотрел в далекую мглу.

– Да чтоб этому Слепому Галлану с его поэмами…

По темному дну шагали армии слепых крабов, приближаясь к незнакомому свету и теплу. Маэль прищурился.

– Много умерло.

– У Эстранна были подозрения, а больше Страннику ничего и не нужно. Ужасная неудача или смертельное подталкивание. Все случилось, как она и говорила. Без свидетелей. – К’рул поднял голову, пустой капюшон повернулся к Маэлю.

– Так он победил?

Кустистые брови Маэля задрались.

– А ты не знаешь?

– Рядом с сердцем Каминсода все Пути – скопище ран и насилия.

Маэль посмотрел на запеленутый труп.

– Там был Брис. И через его слезы я видел. – Он долго молчал, проживая чьи-то воспоминания. Потом внезапно обхватил себя руками и нервно вздохнул. – Во имя Бездны, этих Охотников за костями стоило видеть!

Во тьме под капюшоном проявилось слабое подобие лица, блеснули зубы.

– Правда? Маэль, это правда? – прорычал он с чувством. – Еще не все. Эстранн совершил ужасную ошибку. Боги, да все совершили!

К’рул замолчал, потом вздохнул и снова повернулся к огню. Его бледные руки повисли над пульсирующим пламенем горящего камня.

– Я не останусь слепым. Двое детей. Близнецы. Маэль, мне кажется, мы не должны потворствовать желанию адъюнкта Тавор Паран оставаться неизвестной для нас, неизвестной для всех. Что это за страсть – все делать без свидетелей? Не понимаю.

Маэль покачал головой.

– В ней такая боль… нет, я не осмелюсь подобраться ближе. Она стояла перед нами в тронном зале как ребенок, скрывающий страшный секрет, с непомерным чувством вины и стыда.

– Возможно, мой гость знает ответ.

– Для этого он и был тебе нужен? Просто чтобы удовлетворить любопытство? Нравится подглядывать, К’рул? В разбитое женское сердце?

– Отчасти, – сознался К’рул. – Но не из жестокости и не от тяги к запретному. Ее сердце пусть остается ей, защищенное от любых поползновений. – Бог взглянул на завернутый труп. – Нет, эта плоть мертва, но душа остается сильной, пойманной в собственный кошмар вины. И я освобожу ее от этого.

– Как?

– Готов действовать, когда настанет время. Готов действовать. Жизнь за смерть, и ничего не попишешь.

Маэль шумно вздохнул.

– Тогда все падет на ее плечи. Плечи одинокой женщины. Армия уже побита. Союзники изнемогают от жажды предстоящей войны. А враг поджидает их всех, непреклонный, с нечеловеческой самонадеянностью, жаждущий пустить в ход идеальную ловушку. – Он закрыл ладонями лицо. – Смертная женщина, которая отказывается говорить.

– И все же они идут за ней.

– Идут.

– Маэль, у них есть хоть полшанса?

Маэль посмотрел на К’рула.

– Малазанская империя создала их из ничего. Первый Меч Дассема, «Мостожоги», а теперь вот Охотники за костями. Что я могу сказать? Они словно родились в другую эру, в потерянный золотой век. Возможно, именно поэтому она и не хочет никаких свидетелей – что бы они ни делали.

– О чем ты?

– Она не хочет, чтобы остальной мир вспомнил, кем они были раньше.

К’рул как будто уставился на огонь. Затем сказал:

– В темных водах не чувствуешь собственных слез.

Ответ Маэля прозвучал горько:

– А почему, по-твоему, я живу тут?

«Если бы не моя преданность делу и полная самоотдача, стоять бы мне со склоненной головой перед судом всего света. Но если меня обвинят в том, что я умнее, чем есть на самом деле – а как такое вообще возможно? – или, боги упасите, в том, что откликаюсь на каждое эхо, стучащее в ночи, как лезвие меча по краю щита, если, иными словами, меня захотят наказать за то, что я прислушиваюсь к собственным чувствам, что-то вспыхнет во мне как огонь. Меня охватит, мягко выражаясь, ярость».

Удинаас фыркнул. Ниже страница была оторвана, как будто гнев автора довел его – или ее – до крайнего бешенства. Подумав о критиках неизвестного автора, настоящих или мнимых, Удинаас вспомнил давние времена, когда ответом на его собственные острые и яркие мысли был кулак. Дети привыкали ощущать такие вещи – мальчик шибко умный – и знали, что надо делать. Дадим-ка ему, ребята. Будет знать. И Удинаас сочувствовал духу давно почившего писателя.

– Теперь, старый дурачина, они обратились в пыль, а твои слова живут. И кто смеется последним?

Гнилое дерево трюма не дало ответа. Вздохнув, Удинаас отбросил страницу.

– Ах, да о чем я? Уже недолго, нет, недолго.

Масляная лампа угасала, холод заползал внутрь. Удинаас не чувствовал рук. Старое наследие – от этого улыбчивого преследователя не скрыться.

Улшун Прал обещал еще снег, а снег он привык презирать.

– Как будто само небо умирает. Слышишь, Фир Сэнгар? Я почти готов продолжить твою сказку. Мог ты представить такое наследие?

Застонав от боли в онемевших руках и ногах, он выбрался из трюма корабля на накренившуюся палубу и заморгал от ветра, ударившего в лицо.

– Белый мир, что ты хочешь сказать нам? Что все плохо? Что судьба настигла нас?

Он привык разговаривать сам с собой. Так никто не будет плакать, а он устал от слез, блестящих на обветренных лицах. Да, он мог бы растопить их всех несколькими словами. Но жар внутри – ему же некуда деваться, правда?

Удинаас перелез через борт корабля, спрыгнул в снег глубиной по колено и начал прокладывать новую тропинку к лагерю под укрытием скал; толстые, отороченные мехом мокасины заставляли его ковылять, продираясь через сугробы. Удинаас чуял запах дыма.

На полпути к лагерю он заметил двух эмлав. Громадные кошки стояли на высоких скалах, серебристая шерсть на спинах сливалась с белым небом.

– Ага, вернулись. Это нехорошо. – Он чувствовал на себе их взгляды. Время замедлилось. Он понимал, что это невозможно, но представлял, будто весь мир засыпан снегом, что не осталось животных, что времена года сморозились в одно – и этому времени года нет конца.