Метро 2033. Крестовый поход детей - Туллио Аволедо Страница 5

Управляющий был удивлен этим вопросом.

― Ну конечно! Все знают эту историю.

Дэниэлс предпочел не спорить с ним.

― А мой венецианский кот, должно быть, был тем самым знаменитым котом Шредингера.

― Чьим котом?

― Неважно. Венеция — очень странное место. Место, где меняешься изнутри. Но и это убежище... этот ваш город... не шутки. Так сколько вас тут, ты сказал?

― Ничего я об этом не говорил. И не заставляй меня повторять, что ты не должен задавать вопросы.

― У вас есть кто-то, кто заботится о вас, когда вы больны. Женщина, которая вылечила меня.

Управляющий гордо выпятил грудь.

― Да. У нас есть Мать милосердия. И Управляющий, то есть я. У нас есть кино, библиотека и...

― Что ты сказал? Кино?

― Да. В других городах нет ничего подобного. Это лишь несчастные...

― ...варвары?

― Хуже. Это пираты. И индейцы.

― Пираты и индейцы, говоришь.

Управляющий смотрел испытующим взглядом на Дэниэлса, стараясь уловить издевку или вопрос. Но священник, по-видимому, был согласен с его словами. Очень странный человек. По-настоящему странный. Кажется, что он знает кучу всего. Было бы по-настоящему обидно, если бы он умер, не поделившись с Городом знаниями, которыми обладает. Ты покажешь мне ваше кино? И вашу библиотеку? — спросил Дэниэлс.

― Когда тебе станет лучше. Ты же на ногах не стоишь.

― Но мне уже лучше.

Управляющий оборвал этот бесполезный спор, почувствовав, что вот-вот разозлится.

― Пока что отдыхай. Я пришлю к тебе Мать. Она будет ухаживать за тобой, пока ты не сможешь встать на ноги. И когда этот день придет, я посмотрю, смогу ли я выделить время на то, чтобы показать тебе Город. Я ведь человек занятой.

Не дав старику времени ответить и даже не кивнув на прощание, он отодвинул портьеру, закрывавшую вход в больницу, и вышел.

Вскоре после этого в комнате показалась голова Матери милосердия. В руках она несла миску с истертой каймой. От миски исходил невероятный запах, настолько сильный, что полностью заглушил вонь комнаты. Нос Джона Дэниэлса давно уже отвык от таких вкусных запахов. Рот наполнился слюной.

Но потом он с ужасом осознал, что это был за запах. Бульон.

Мясной бульон.

― Ешь. И не делай такое лицо, — упрекнула его Мать. — Если не будешь есть...

Она не закончила фразу.

«Что со мной будет, если я не буду есть? Что ты хотела сказать? — подумал отец Дэниэлс. — Если не будешь есть, то не вырастешь? Если не будешь есть, то придет Черный Человек? Придет Дядя?»

Женщина поднесла дымящуюся миску к носу священника. Она водила ею из стороны в сторону, пока запах не принес нужного результата.

Когда губы Дэниэлса коснулись края миски и первый глоток бульона попал в его рот, у него одновременно потекли и слезы, и слюни. Священник пил и внутренне проклинал себя, и снова пил, еще один длинный глоток, и с каждой каплей этой питательной жидкости, проникавшей в его тело, он произносил про себя слова извинения и молитвы. И Дэниэлс не смог бы сказать, какие из этих слов были адресованы Богу, а какие существу, за которое он в этот момент ел.

«Что мне делать с этим человеком?» — спросил Управляющий, обращаясь к фотографии.

На снимке, висевшем на стене его кабинета, была изображена Мать Города. Снимок висел в обрамлении огромной барочной рамы, найденной детьми в одном из магазинов района. Ее завитки из старинного дерева были декорированы ангелами и гроздьями винограда. Должно быть, раньше в ней помещался портрет какого-нибудь аристократа, великого кондотьера или даже папы. Фотография Мамы — крошечный цветной квадратик — почти терялась среди этого великолепия.

Слишком тяжкую ношу своей должности нес Управляющий. Он хотел бы передать ее другим, но это было невозможно. Должность была пожизненной.

«Когда ты выбрала меня, ты знала, что мне предстоит?» — спросил он фотографию, с которой чувствовал нечто общее: как и она, он был чем-то маленьким в непропорционально большой раме.

«Ты знала, с чем мне придется столкнуться? Тяжесть выбора, последствия моих решений? Ты всегда говорила, что любишь меня, что я у тебя молодец, и вот так-то ты меня вознаградила?»

Слезы градом катились по его щекам.

Мама ничего не ответила. Да и как она могла ответить? На своем смертном одре она сказала вещи, которые Управляющий запомнил навсегда. Вещи, которые никто в Городе не должен был услышать.

«Там, снаружи, безобразный мир. Это не моя вина. Я не сделала ничего плохого. Моя вина в том, что я спасла вас. Мне следовало дать вам умереть. А потом убить себя. Так было бы лучше. Мне следовало плыть по течению, а не бороться с ним. Я пыталась спасти жизнь в умирающем мире. Я ошибалась. Чтобы спасти вас, мне пришлось совершить ужасные вещи. Мне пришлось отбросить всякую щепетильность, пожертвовать своими убеждениями. Мне пришлось делать ужасные вещи, чтобы сохранить вам жизнь...»

Мама сберегла один ценный предмет, оставшийся от времен до Чрезвычайного положения. Просто невероятно, что настолько хрупкая вещь все еще работала.

Она называлась «перьевая ручка Montblanc».

В тот день, в последние минуты, проведенные в этом мире, Мама передала Дону матерчатый сверток, в котором находились перьевая ручка и два драгоценных пузырька запасных чернил.

На ручке золотыми буквами было выгравировано имя Мамы — Франческа Витали.

― Это мой подарок на выпускной из университета, — сказала она, зажимая бесценный дар в руках Дона. — Возьми его. Теперь ты — новый Управляющий.

― Но почему я, Мама? Почему не Вагант?

― Вагант не подходит. Ты можешь рассчитывать на его помощь, но эта должность не для него. Ты можешь довериться ему. Он исполнит все твои приказания, и исполнит их идеально. Но он неподходящий человек для руководства моими бедными детьми.

― Но мы так многим ему обязаны. Будет нечестно, если ты выберешь меня.

― Вагант поймет. Вот увидишь, он поймет. Проблемы будут устраивать другие.

Ее сотряс долгий мучительный приступ кашля, заставивший согнуться пополам от боли. Словно перочинный ножик Ваганта с маленьким лезвием, раскрывавшимся на сто восемьдесят градусов. Легендарным лезвием, которое однажды спасло их от людоедов. Мама согнулась под прямым углом, как этот ножик, лезвие которого затачивалось столько раз, что стало похоже на лист бумаги.

Этот ножик тоже был для них символом. Реликвией из прошлого.