Тайна прикосновения - Александр Соколов Страница 52

Они прошли плотину с устройством для слива воды и мостиком на другой берег. Отсюда были виден полукруг красных кирпичных стен манежа — старинного и грандиозного для этих мест здания, оставшегося в наследство от графа. Сферический купол крыши перекрывался несколько раз, последний раз — до войны — был накрыт оцинкованным железом. Говорят, что здесь, когда встал вопрос о выделении средств, приложил свою руку Семён Михайлович. Здесь потомок старинного русского рода Орловых выгуливал своих скакунов, приучая к седлу, учил слушаться узды и стремени, стремительно галопировать по кругу.

Рядом с выездными массивными деревянными воротами, обитыми металлической полосой, — боковые двери, куда и вошли хозяин со своим другом. По узкому коридору они вышли в проход между металлическими прутьями, за которыми располагались стойла, и стенкой самого манежа. Сюда, в этот проход, выводили лошадей и вели до входа на круглую ровную площадку с несколькими рядами лавок для посетителей. Площадку время от времени укатывали катком, в который запрягалась лошадь.

Иван подводил Гаврюшу к каждой лошади, белозубо улыбался, не скрывая своего восторга, представлял своих питомцев, хотя у каждого стойла крепился металлический держатель со вставленной картонной табличкой — здесь можно было прочитать дату рождения, сведения о породе и всей родословной.

Вороная красавица Аргентина, стоявшая в первой клети, тревожно задвигала ушами, кося глаза на посетителей. Её жесты были понятны Ивану: мол, чего пришёл, ты же не берёшь меня дважды в день — хотя я бы с удовольствием — на просторы…

Ускова не было видно — время обеденное, поди, покормил лошадей, поел и спит в какой-нибудь каморке.

— Резеда-вторая — это моя рабочая лошадка, дочь той Резеды, что была у меня в Алешках. Ты её помнишь, тоже на неё садился. Вылитая мама! Старушка проехала со мной полстраны и вернулась назад. Почти ослепла, стоит в стойле с противоположной стороны. А вот это — мой. наш рысак, будущая беговая гордость.

— Да ладно, Иван! Не поправляйся. Твой он, твой! И только благодаря тебе он здесь стоит. Я же не пытаюсь отобрать у тебя что-то! Не будь тебя, может, ничего бы этого не было, ты же должен был понять, о чём я протрубил.

— Понимаю. Смотри, какие у него тонкие ноги! Масть — каурая, очень редкостного оттенка.

Жеребец по кличке Цезарь неожиданно вскинул голову и заржал.

— Видишь, негодует, хочет на прогулку. Утром мы запряжём его в двуколку и дадим ему возможность надышаться ветром!

Троепольский добросовестно прошёл все стойла, удивляясь звучности имён жеребцов и кобыл. Здесь были лошади, как лебеди, белые, серые в яблоках, гнедые и чёрные — Саламандра и Суламифь, Циния и Резеда, Гнедой и Глечик, Ганнибал и Цезарь..

— Ваня, скажи, кто придумывает имена твоим красавцам?

— За помощью не обращаюсь, я действительно чувствую, что они принадлежат мне, как мои дети! У Будённого есть Софист — он берёт все призы на скачках на Московском ипподроме. Моя мечта — пригласить Семёна Михайловича на собственный заезд. Вот тогда у меня появилась бы броня — крепче не бывает!

— Это, пожалуй, верно! В наше время надо иметь покровителей, иначе всякая мышь подгрызёт сухожилия — и не заметишь! Ты мне скажи, чего ты такой худой? У тебя ж щёки ввалились, один нос остался.

— А к чему мне килограммы? Настоящий жокей должен весить не больше пятидесяти двух… Ладно, надо двигать в сторону кухни, чтоб поправить вес, ты не находишь? Только зайдём в правление, позвоню Евсигнееву Коле, пусть приезжает в гости. Хочу вас познакомить — превосходный человек! Директор Ново- чигольского лесхоза. Пока он воевал на фронте, хозяйством руководила его жена, Серафима. Вернулся после серьёзного ранения из госпиталя, оклемался, поднял лесхоз. Замечательная чета, очень милые люди! Я беру у него саженцы, и мы крепко дружим.

В этот вечер в двухэтажном доме, окружённом сиренью и акациями, было весело, с балкона доносились звуки гитары и мандолины, слышались песни и смех.

На кухне Феклуша вытирала слёзы передником. Она каждый раз плакала, когда слышала эту песню, а сейчас специально дверь оставила приоткрытой и сидела за столом, подперев голову рукой. Баритону вторил чистый женский голос под аккомпанемент мандолины:

Белой акации гроздья душистые

Вновь ароматом, ароматом полны.

Вновь разливается трель соловьиная

В тихом сиянии, сиянии луны…

Помнишь ли, милая, под белой акацией

Слушали трели, трель соловья?

И ты мне шептала, чудная, нежная:

Милый, поверь мне, навеки твоя!

Последние две строчки повторялись, и «чудная, нежная» звучало во второй раз с особой силой — Феклуша всхлипнула, зажав рот рукой. Открылась дверь, вошла Мария Фёдоровна, стараясь тихо ступать по скрипящим половицам, прошла к столу, села рядом.

Годы прошли давно, страсти остыли,

Молодость жизни давно уж прошла…

Но белой акации гроздья душистые,

Нет, не забыть мне, не забыть никогда!

Закончился повтор, и голоса на какое-то время стихли, Феклуша встала, подошла к печке:

— А давай, Фёдоровна, картошечки молоденькой!

— Нет, спасибо, я уже в столовой перехватила. А ктой-то к нам приехал?

— Знамо, друг детский! Петрович его всё Гаврюшей величает. Силён играть на мандолине! Борька аж к Семутенковым носился за струментом. И энтот, Са- ныч с питомника приехал, с жёнкой, Серафимой. Он такой маленький, сухонький, в гимнастёрочке, всё время улыбается да курит. А она — больше его ростом, волосы чёрные, глаза жгучие, как у цыганки. Знать, хорошие люди, коль Петрович их привечает. Он худых не позовёт!

— А песнь-то, песнь-то какая! Всё про любовь. а Иван Петрович сказывал — с той песни и война с немцем почалась!

Мария Фёдоровна смахнула со щеки слезинку. Уже два года, как она получила похоронку на мужа, при упоминании о войне на её глазах появлялись слёзы. Дом её сгорел, родственников не было, вот и прибилась она к совхозу. Марчуков за умение распорядиться, за характер назначил её заведующей столовой. А уж как она готовила еду, и Феклуше можно было поучиться! Мария Фёдоровна жила в комнате на нижнем этаже — директор постарался, выделил — очень удобно: и столовая, и правление рядом, в двух шагах.

Из-за дверей раздался взрыв хохота.

— Чё грохочут-то? — спросила женщина Феклушу, только что вернувшуюся из комнаты.

— Да Борька учудил. Спрашивают его: «Боря, может что-нибудь споёшь?» Он и спел. Вместо «пролетают кони, да шляхом каменистым» — «пролетают кони по шляпам-коммунистам!»

— Феклушинька. детка. Ты это больше никому не рассказывай! Хорошо?

— А я никогда ничего не рассказываю! Что я, дура? — надула губы Феклуша.

— Ну, кто же это сказал? Я просто беспокоюсь, ты же знаешь!

Выскочил Борька — лёгок на помине.