Хронолиты - Роберт Чарльз Уилсон Страница 55

Она сложила кончики пальцев:

– Эшли, а скажите, как вы понимаете слово «монумент».

– Ну, – сказала Эш неуверенно, – это предмет, строение, вроде здания. Ну, вы понимаете, архитектура.

– Тогда чем он отличается от дома или храма?

– Думаю, его нельзя использовать, как дом или церковь. Он просто стоит и обозначает свое существование.

– Но у него же есть какое-то назначение? Как, например, у дома.

– Не знаю, можно ли назвать его полезным… Но я думаю, он служит какой-то цели. Просто не практической…

– Именно. Это сооружение, имеющее цель, но не практическую, а скорее духовную или как минимум символическую. Он возвещает о силе и превосходстве или увековечивает какое-то общественно важное событие. Это материальное сооружение, но только человеческое сознание придает ему значимость и ценность.

– В том числе и Хронолитам?

– В точку. Как разрушительное оружие, Хронолит – штука довольно заурядная. Сам по себе он ничего особенного не делает. Это инертный объект. Все его значение лежит в области смысла и толкования. И вот где идет битва, Эшли, – она постучала себя по лбу. – Вся самая невероятная архитектура находится здесь. Ничто в физическом мире не сравнится с памятниками и соборами, которые мы сооружаем внутри нашей черепной коробки. Среди них есть простые и правдивые, есть вычурные, есть прекрасные, уродливые и опасно больные. Но эта архитектура важнее любой другой, потому что из нее мы творим будущее. История – это всего лишь допотопные записи о том, что мужчины и женщины создали силой своего разума. Вы понимаете? И гений Куана не имеет ничего общего с Хронолитами; Хронолиты – просто технология, всего лишь попытка человека подчинить себе природу. Гений Куана в том, что он использует их, чтобы колонизировать сознание, чтобы строить свою собственную архитектуру прямо в наших головах.

– Он заставляет людей поверить в него.

– В него, в его силу, в его славу, в его великодушие. Но прежде всего в его неотвратимость. И именно это я хочу изменить. Потому что в Куане нет ничего неотвратимого, абсолютно ничего. Мы создаем его каждый день, конструируем из наших надежд и страхов. Он принадлежит нам. Он – ничто, мы – все.

Само по себе это не несло ничего нового. Политика ожидания широко обсуждалась и в прессе. Но было в ее словах что-то такое, от чего у меня на руках волосы встали дыбом. Может, степень ее убежденности, свойственное ей красноречие. Но думаю, было и нечто большее. Пожалуй, я впервые понял, что Сью объявила Куану неофициальную и очень личную войну. Более того: она верила, что находится сейчас в эпицентре конфликта – помазанница тау-турбулентности, возвысившаяся до уровня Божества.

Я встретился с Кейтлин, пригласив ее в воскресенье на ужин. Просто фастфуд – знак того, что свалившиеся в прошлые выходные деньги закончились.

Кейт, спускаясь из комнаты над гаражом Уита, внешне храбрилась, но было видно, как ей тяжело. Она провела первые несколько ночей без Дэвида, и это сказалось. Вокруг глаз залегли тени, лицо стало землистого цвета от бессонницы. Она улыбнулась мне едва заметной улыбкой, словно ей было совсем не до того, пока Дэвид на войне.

Мы с ней перекусили бутербродами с бобовой пастой в некогда ярко раскрашенной, а теперь обшарпанной «Народной кухне». Кейт знала, что Сью Чопра и Рэй Моузли в городе, мы поговорили об этом, но ее явно не интересовала эта тема – «старые деньки», как она их называла. Ее мучили ночные кошмары. Ей приснилось, что она снова очутилась в Портильо, но на этот раз с Дэвидом, оказавшимся в какой-то смертельной опасности, от которой Кейт не могла его спасти. Она по колено проваливалась в песок, а Куан нависал над ней, почти живой, перекошенный и злорадный.

Я терпеливо слушал, давая ей время успокоиться. Вполне понятный сон. Наконец я спросил:

– Что слышно от Дэвида?

– Он один раз позвонил, когда автобус добрался до Литл-Рок. С тех пор ничего. Но я думаю, в тренировочном лагере ему есть чем заняться.

Тут не поспоришь. И я спросил, как все это переживают мама и Уит.

– Мама – мое спасение. Что до Уита… – ее руки задрожали. – Ты же знаешь, какой он. Не одобряет войну и ведет себя так, будто Дэвид лично за нее в ответе, словно он мог сам выбирать, получать повестку или нет. Для Уита проблема – все вокруг, людей он словно бы не видит, а только препятствия и плохие примеры.

– Не уверен, что война идет кому-то на пользу, Кейт. Если бы Дэвид хотел уклониться, я бы помог ему.

Она грустно улыбнулась.

– Знаю. И Дэвид знал. Самое странное, что Уит об этом и слышать не желал. Он не одобряет войну, но он не мог согласиться на нарушение закона, не мог подвергать риску семью и прочая белиберда. Дело в том, что Дэвид понял: если он попытается уклониться от призыва, Уит, вероятнее всего, доложит куда следует.

– Думаешь, это правда?

Она заколебалась:

– Не скажу, что ненавижу Уита…

– Понимаю.

– Но да, я думаю, он на это способен.

Пожалуй, не удивительно, что ее мучили кошмары.

– Наверное, Дженис больше времени проводит дома с тех пор, как ее работа пошла прахом, – заметил я.

– Да, и это помогает. Я знаю, что она тоже скучает по Дэвиду. Но она не обсуждает войну, Куана или взгляды Уита. Это запретная территория.

Преданность Дженис своему мужу – это замечательно и, наверное, достойно восхищения, хотя мне было тяжело думать о ее браке в таком ключе. Когда преданность превращается в мученичество, и насколько опасен Уитмен Делахант? Но я не мог задавать Кейт такие вопросы.

У нее ответов было не больше, чем у меня самого.

Когда я вернулся домой, Эшли уже пошла спать. Сью и Рэй бодрствовали, сидя за кухонным столом и о чем-то тихо перешептываясь над картой западных штатов. Рэй умолк, когда я проходил мимо, но Сью предложила мне присесть и присоединиться к ним. К облегчению Рэя, я вежливо отказался и вместо этого присоединился к Эшли, которая калачиком свернулась в постели. Простыня сбилась у нее в ногах, и от ночного ветерка по бедру пробежали мурашки.

Должен ли я испытывать вину за то, что не искал и не стремился к личному мученичеству – как Дженис, связанная с Уитом чувством долга; как Дэвид, нацеленный на Китай, будто пуля для единственного выстрела; или как мой отец, если на то пошло, который мученичеством оправдывал всю свою жизнь? («Я был с ней, Скотти».)

Когда я пристроился в постели, Эшли шевельнулась, забормотала и прижалась ко мне, теплая в окружении ночной прохлады.

Я попытался представить себе мученичество, бегущее в обратную сторону, будто сломанные часы. Как сладостно отречься от своей божественности, спуститься с креста, пройти от преображения до простого здравого смысла и достичь в конце концов детской невинности.

Хитч объявился в городе хромой и без двух пальцев на левой руке. Мне показалось, что улыбался он не так охотно, как прежде, хотя и усмехнулся Сью, а меня окинул оценивающим, но вполне дружелюбным взглядом. Конечно, Эшли на его улыбку не ответила.