Желание верить - Виталий Вавикин Страница 57

– Почему бы и нет?! – Тед еще раз огляделся по сторонам. – Здесь все равно все дома пустые. Сомневаюсь, что нас кто-то остановит.

– Ну, ладно, – Молли отодрала надоевший подол фаты и начала забираться по рукам Теда на забор.

Зеленый газон был коротко пострижен. Высокие деревья тянулись в небо.

– Может, здесь и правда есть где-то замок? – согласился Тед, растерянно оглядываясь по сторонам.

Забор уходил вдаль ровной линей, терялся где-то в зелени.

– Думаю, идти надо вперед, – сказала Молли.

Ветер сорвал с ее головы белую кружевную розу, но она даже не заметила этого. Детский интерес ожил, отбросив все остальное на второй план.

– Какого же размера этот участок? – пробормотал Тед, поднимаясь на зеленый пригорок, на вершине которого стоял старый вяз.

– Словно город внутри города, – сказала Молли, оглядываясь с вершины.

– Словно сон, – сказал Тед, недоверчиво вглядываясь в серебряные воды бегущей с горы реки и пытаясь вспомнить, видел ли эту реку в городе. «Кажется, нет». Далекие шпили многочисленных церквей слепили глаза золотом крестов. Вдоль реки выстроились старые, но крепкие и ухоженные дома. За ними ютились более новые. По улицам ходили люди, лаяли собаки, звенели детские голоса и смех…

– Пойдем, посмотрим? – предложила Молли, не дождалась ответа и начала спускаться с холма. Сердце билось в груди в ожидании чего-то дивного, божественного и…

Молли резко остановилась, огляделась. Тед шел следом. На холме стоял старый вяз. Забора не видно. Река журчит. Вот только…

– Мне кажется или трава начала желтеть? – спросил Тед.

– Желтеть? – Молли опустила глаза. – Не знаю, – она тряхнула головой, прогоняя сомнения. – Не важно, мы только осмотримся и сразу уйдем.

– Не заблудиться бы.

– Не заблудимся, – Молли ускорила шаг, увидев мужчину на крыше ближайшего к реке дома.

Стучал молоток, гремело кровельное железо.

– Эй, мистер! – позвала его Молли.

Он отвлекся от работы, прищурился, назвал ее по имени.

– Вы меня знаете?! – опешила она.

– Ты тогда была еще совсем маленькой, – сказал мужчина, спускаясь по лестнице на землю. – Твой отец увез тебя отсюда, верно?

– Верно, – Молли пожала ему руку. – Мама умерла и мы…

– Умерла? – растерялся мужчина. Его кустистые брови сдвинулись к переносице, взгляд стал колким. – Она не умерла. Она здесь, по ту сторону реки.

Чистые узкие улицы извивались, словно змеи в клубке.

– Ты уверена, что знаешь куда идти? – спросил Тед, оглядываясь по сторонам.

Листья ухоженных садов пожелтели, начали опадать.

– Не знаю, что это за место, но мне оно не нравится, – признался он.

– Да все нормально! – отмахнулась от него Молли, – до ночи еще долго!

– До ночи? – Тед вздрогнул, увидел, что Молли тоже вздрогнула, но тут же заставила себя улыбнуться. – Еще один час, – решился Тед. – Не больше.

– Еще один час, – согласилась она, наблюдая, как желтые листья начинают опадать с тянущихся к дороге ветвей яблонь.

Холод. Когда они добрались до моста через реку, вода уже начала покрываться тонкой коркой льда.

– Забавно, правда? – нервно хихикнула Молли.

Они перебрались на другой берег. Дома стали более массивными, церкви старыми. Из труб шел белый дым. Запорошенная снегом дорога лениво потянулась вверх, к заброшенным монастырям.

– Думаю, пора поворачивать назад, – сказал Тед.

– Еще немного, – попросила Молли.

Мороз усилился, пробрался под летнюю одежду. Стены монастыря тихо потрескивали, словно ежились от холода. Молли перешла на другую сторону улицы, увидела спрятавшиеся за поворотом кладбищенские ворота.

– Никогда прежде не была здесь, – сказала она Теду, но его уже не было рядом. Лишь мороз, старый монастырь и кладбище впереди.

Где-то впереди зашумели подростки. В теплых куртках, они ковырялись под капотом черного мустанга восьмидесятых годов. Молли прошла мимом них. Они проводили ее внимательным взглядом, но так ничего и не сказали. Молли остановилась перед кладбищенскими воротами, обернулась. В сумерках уже едва можно было различить лица подростков. Мороз сковал тело. Молли попыталась сделать шаг вперед, но не смогла. Иней намерз на ресницах. На небо медленно выполз тонкий месяц.

– Хотя бы одно живое воспоминание, – прошептала Молли, вспоминая фотографии матери. – Хотя бы одно живое воспоминание…

Мир стал до слез неприветливым, враждебным. До слез, которые тут же застыли на щеках Молли. Большой, необъятный мир.

Молли закрыла глаза.

Ветра не было. Лишь тихо трещал мороз, сковывая все вокруг…

Распад, тлен, старение – Эрик видел это повсюду, всегда. Иногда ему даже начинало казаться, что так было с самого рождения, с первого осознанного дня, который он смог запомнить. Все умирает. Все превращается в прах. Родители стареют и умирают. Игрушки ломаются, покрываются плесенью. Женщины, которых любишь, стареют. По их лицам бегут россыпи морщин. Их тело становится дряблым, не желанным. Искусство – лишь вспышки, блики обмана зрения и чувств. Сердце не вздрагивает. Сердце мертво. В каждой картине, в каждой скульптуре, в каждой книге. Особенно в книге. С первых страниц. С первых строк. И даже критики молчат. Эти голодные стервятники. А что может быть хуже тишины? Где найти от нее спасение? В объятиях жены? В бутылке? В кровати случайной женщины? Эрик даже не знал, сколько их было всего: объятий, бутылок, чужих кроватей. Особенно после того, как, не добившись внимания критиков, он сам стал критиком. Стал сгустком пустоты, иконой тлена, никчемности. Стал инструментом распада, материалом безнадежности. Своей безнадежности. Той самой безнадежности, которая клокотала в нем с детства. Безнадежности в мире общения и улыбок. Безнадежности в мире высокого уровня самосознания и само ответственности. В мире, который хохотал до слез, оборачивался, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает, падал на колени и умолял рассказать о безнадежности, жаловался на одиночество, жадно проглатывал желчь ненависти и закрашивал, закрашивал, закрашивал радужные цвета своей жизни чем-то более темным, чтобы не рябило в глазах. Эрик видел этих людей повсюду. Людей-распада. Ему не нужно было даже разговаривать с ними – лишь заглянуть в глаза, в эти горящие отчаянным весельем глаза. Глаза, которые только и ждут момента, когда можно будет остаться наедине с собой, наедине с опустошенностью…. Но не все. И не всегда. Но вороны слетаются на падаль. Поэтому всегда можно узнать, где искать. Распахнуть объятия и щедро раздавать свою безнадежность, свой латентный гнев, а после, если повезет, заглядывать под одеяло и выискивать там новые рецепты словесных зловоний и печатных ядов. Ведь бумага никогда не краснеет, как бы сильно она не врала – так, кажется, говорил Джеймс Джойс?