Оборотень. Новая жизнь - Марк Даниэль Лахлан Страница 59

«Тебе просто не нравится, – говорил он себе, – что Михал перестает быть жертвой».

– В этом ты весь, Макс, тебя волнуют только твои проблемы. Другие мужья в замке стараются продвинуться по службе. Другие мужья на твоем месте ухватились бы за имеющиеся возможности, чтобы обеспечить жену красивыми вещами, вместо того чтобы беспокоиться о судьбе какой-то обезьяны.

Все, с него довольно. Он должен все рассказать кому-то, кто еще сохранил рассудок в этом мире и не растерял моральных принципов.

– Это не обезьяна, твою мать! – заорал Макс.

Герти сразу притихла. Ему стало стыдно за эту вспышку неконтролируемого гнева, и в наступившей тишине его жена дала ему возможность прочувствовать стыд в полной мере. Наконец она заговорила:

– Я знаю, что это мальчик. До меня доходили слухи, Макс.

– И ты все-таки хочешь, чтобы я продолжал эксперименты?

Герти потупилась.

– А разве ты можешь от этого отказаться?

– Представь себе, я и сам все время об этом думаю, – огрызнулся он резким, едким тоном.

– И к какому же ты пришел заключению?

– Ни к какому. Не знаю. Я пытался затормозить эти опыты всеми возможными способами. И чем бы мне ни угрожали, я не собираюсь убивать мальчика.

– А что они могут сделать?

– Я и этого не знаю. Отказавшись, я не выполню приказа Генриха Гиммлера. Как думаешь, что они со мной сделают? Что они вообще делают в подобных случаях?

Макс выглянул в окно на находившийся неподалеку лагерь, где из новой трубы поднимался в небо белый дым. Он напоминал протянутую руку или мост, по которому можно уйти.

Макс отказывался признаться самому себе, что только сейчас обратил на это внимание. Пар. Человеческое тело на семьдесят с лишним процентов состоит из воды. «На семьдесят с лишним? Да брось ты, Макс, – сказал он себе. – Ты точно знаешь эту цифру». Его сознание бастовало, и он не мог вспомнить простого, хорошо известного ему факта. Мозг отказывал ему, теряя многие важные способности под влиянием постоянного стресса, который уже лишил Макса сна. Это был дым из крематория. А зачем лагерю такого скромного размера свой крематорий? В нем находилось менее шестисот заключенных, в основном это были свидетели Иеговы. На такое количество людей за год в среднем приходится две смерти. И тем не менее этот шлейф белого дыма, дыма, который полз по небу, точно огромная бледная змея, был виден практически каждый день.

В голову Максу пришла ужасная мысль. До сих пор он видел в Вевельсбурге лишь побои и издевательства. Перенапряжение на работе и скудный рацион узников вошли в систему, но случаи насилия, хоть и были регулярными, происходили спонтанно, без подготовки, – например, если охранникам вдруг стало скучно или, допустим, если свидетели Иеговы с самоубийственной отвагой объявляли, что не будут выполнять какую-то работу по определенным моральным соображениям. Как Макс восхищался ими, как завидовал, как жалел, что в нем нет этой отчаянной решимости – просто взять и сказать эсэсовцам: «Делайте со мной что хотите – отправьте на фронт, отберите у меня мою Герти, убейте меня, в конце концов. Но я все равно не стану участвовать в ваших ужасах». Однако на это у него не хватало смелости. Он продолжал твердить себе, что терпит все это ради Герти – именно поэтому ему нельзя рисковать и подставляться.

И все-таки в голове у Макса зрела пугающая мысль. Многие эсэсовцы были ленивыми, безнравственными, тупыми, неадекватными и очень часто – полными профанами в своей области. Называть Хауссмана второсортным доктором было бы оскорблением для второсортных докторов, а ведь здесь он считался одним из лучших. Как все фанатики и фундаменталисты, эсэсовцы казались Максу фундаментально больными людьми. «Даже свидетели Иеговы, – думал он, – и те глупы». Почему бы не облегчить себе жизнь, почему бы просто не сказать: «Знаете, а нет никакого Бога, так что открывайте ворота, и пойду-ка я в ближайшую пивнушку»?

Хауссман уже не раз просил Макса помочь ему в разработке других экспериментов, жутких, отвратительных, и Фоллер был шокирован тем, до чего же он бестолков и неуклюж. И тем не менее в некоторых случаях этот тип командовал другими профессорами.

Однако Макс не мог отрицать, что – гласно или негласно – умерщвление людей непосильным трудом было возведено здесь на уровень политики. В СС стремились убивать свои жертвы, но не очень переживали, если кто-то выживал. По крайней мере, эсэсовцы давали шанс на выживание или делали вид, что дают. Если вы обладали каким-то талантом, были мастером своего дела или вам просто везло, вы могли сохранить жизнь – еще на какое-то время. И все же дым из лагерной трубы поднимался в небо почти каждый день. Мысль об этом ужасала Макса. Сколько еще таких труб понадобится эсэсовцам, если все эти убийства станут систематическими? Что, если умерщвление людей в конце концов станет их главной целью? Что, если они перестанут притворяться и сразу же будут брать жертв за горло? Никаких работ, никаких побоев – просто убийство. Тогда этим едким дымом затянет все небеса.

Герти нежно коснулась его лица:

– О тебе ходят грязные слухи, Макс.

– Например?

– «Маленький Михал Вейта заметно разжирел. Приказано давать ему отдых от работ. Никто не может к нему даже пальцем притронуться. Что там происходит, в этой маленькой каморке, где ваш муж запирается с этим цыганским гомиком?»

Макс рассмеялся:

– Самое забавное, что он не цыган. Ты же не веришь всему этому, Герти?

– Разумеется, не верю. Но в скучающих военных гарнизонах ложь спокойно множится и обрастает домыслами.

– И что же мне, по-твоему, делать?

– Искать компромисс.

– Что это означает?

– Найди способ пойти эсэсовцам навстречу.

– То есть стать убийцей наполовину? – саркастически уточнил Макс.

– Многие из этих людей в любом случае умрут, Макс. Так или иначе. А тяжелобольным ты просто можешь оказать услугу.

– Герти!

– Прости, Макс. Не знаю… Я хочу сказать, что удачного выхода из этого положения не существует. В принципе. Героизм – штука хорошая только в том случае, если он себя оправдывает. Ты не можешь никого спасти. Никого, кроме самого себя.

– Я не…

Макс хотел сказать, что он не – кто? Не убийца? Не палач? Он так и не смог произнести эти слова.

Он взглянул на Герти, и ему захотелось ее обнять. Стресс давил на нее не меньше, чем на него. Макс был уверен, что именно поэтому она и совершила кражу. Такая чувствительная натура, как Герти, не могла выйти из всех этих ужасов целой и невредимой. Он отнесет эти часики обратно к Хауссману и уронит их у него в кабинете. И тогда все будет улажено. Все будет хорошо. Должно быть хорошо.

– Давай, Макс, – сказала Герти и, подойдя к нему, поцеловала.

Он обнял ее. Они улеглись в кровать и занялись любовью.