Сияние - Кэтрин М. Валенте Страница 6

Но в том, что касается начал, я бездарь. Только послушай, какой бардак. Метафоры мои обтрепались, как штанины старых брюк. И потому я говорю с мертвецами. Только они знают историю целиком. У них и нет ничего, кроме истории. «Послушай, – говорят призраки, – она была обречена с самого начала. Ты смотрел, как она умирает. Она начала исчезать сразу же после рождения. Лишь ради того, чтобы уйти от тебя. Никто бы не выбрался из такой передряги живым. Как выбираться, когда на тебя взвалили акты с первого по пятый? Если уж у Гамлета не вышло, разве могла она на что-то надеяться?»

Так или иначе, никого больше не заботят подлинные начала. Мы давным-давно прекратили сочинять истории о сотворении мира. Но мертвейшие из мёртвых – древние мертвецы, носители тог, сношавшиеся с овцами, пожиравшие оливки и украшавшие себя лавровыми венцами – они-то лишь об этом и тарахтят. Сады и глина, и Небо, для храбрости заглотив пару туманностей, прилизывает волосы, чтобы как следует заняться Землёй. Древние всё правильно понимали. Полным безобразием было бы начать с чего-то другого, нежели Сотворение Известной Вселенной, а история, которая заканчивается раньше уничтожения всего и всех, – ложь, достойная порицания. Огнём? Ну, это слишком очевидно. А в потопах всегда ощущается нечто любительское. Может, Вселенная просто исчезнет. Стоп. Снято.

Дело в том, что головы у греков работали как положено: если уж собираешься беспокоиться из-за начала, то надо соорудить достоверную теорию происхождения всего, или у истории не будет якоря. Не будет корней! С чего вдруг времён года – четыре? И зачем вообще они нужны? Почему луна всего одна? Почему деревья зелёные, а розы красные, но не наоборот? Зачем нужны смерть и время и есть ли такая вещь, как судьба, и какова – в процентном соотношении – эффективность человеческого жертвоприношения? Надо ответить на все вопросы до того, как кто-то поднимется на сцену, знаешь ли. Даже в самой коротенькой истории про… ну, допустим, про домохозяйку в ситцевом платье цвета морской волны и переднике в тон, которая делает жаркое, только вот она планирует позже убить себя, ясное дело, или своего мужа – иначе с чего вдруг мы должны хоть на йоту заинтересоваться тем, какие превращения происходят с говядиной при высокой температуре? В любом случае, кто-то должен умереть. Потому она и надела это платье. Синий неизменно означает смерть. Даже в кухне бедной заблудшей Милисент – да, Винче, её определённо зовут Милисент, будь добра, не отставай! Не успеет она надрезать мясо, чтобы воткнуть внутрь чеснок, как всё будет с нею решено. Вершит ли смерть своё дело в этой Вселенной? Да. А что там со временем в Мире Милисент? Оно движется, секунда за секундой, и двадцать четыре, и семь, и триста с чем-то там. Времена года: четыре. Луна: в целости и сохранности, на орбите, в соответствии с фазой. Вяз зелёный, пион красный. Коэффициент успешности жертвоприношений – семнадцать процентов в идеальных условиях, результаты экспертной оценке не подвергались. И, разумеется, в историях всегда присутствует судьба. Она там обретается под видом предзнаменований и властвует всеми. Учитывая эти данные, муж Милисент, Хампфри, должен быть мёртв к десерту. Понимаешь? Ответы на вопросы в большинстве историй кажутся скучными потому, что их нам предоставляет реальный мир, а не… ну, какой-нибудь лучший, чем он. Более воодушевляющий. Стоит потолковать с греками и римлянами, как скучные ответы становятся более интересными. Времена года – потому что девушка и крокус. Смерть – потому что девушка и яблоко. Луна – потому что девушка всё время направляет свою дурацкую колесницу в море.

Так или иначе, всё происходит из-за девушек.

[неразборчиво]

Ладно, ладно, я тебе наскучил. Я бормочу всякую ерунду. Я с этой историей ещё ничего не решил. Я даже не знаю, что именно надо решать. Я бы предпочёл, чтобы смерти в ней не было. Да, мне бы это очень понравилось. Время, кстати говоря, ужасно безвкусная штука. И давай-ка поразмыслим, что нам делать с этим коэффициентом эффективности.

Давай начнём как положено. Вот что я думаю: она пришла из ниоткуда. Она пришла из моря. Она пришла из тьмы. Земля поимела Небеса, и было у них сто детей – или, может, всего девять. Меркурий, Венера, Марс, вся эта разношёрстная семейка. А у девяти были собственные дети: Фобос, Тритон, Ио, Харон и прочие шалопаи. Может быть, мы всё сделаем как когда-то, давным-давно. Ты знаешь, я так и не расстался с водевилем. Нарядить бы главных героев планетами и лунами: Сатурн с кольцами на голове; Венера в одеянии, с которого стекает вода; Марс в ковбойском наряде; Нептун… я не знаю – парящий над сценой, как левитатор? И все такие поглупевшие от эф-юна [11], с героиновыми глазами и потёкшим макияжем. Пусть изобразят живописную сцену на фоне занавеса, усеянного крупными блёстками. Потом пусть начинают друг друга убивать. Пусть всё идёт как у Шекспира. Сумасшедшие здоровенные ножи. Вёдра крови. Крови и мальцового молока.

И вот маленькие негодяи закалывают Небо насмерть и бросают блёстки в море, и они превращаются в надпись на экране, и оттуда появляется она. Из слов и из воды. Она может всплыть на двустворчатой раковине моллюска, покрытая кровью и молоком. В конце концов, так и выглядит рождение. Пусть она будет обнажённая, с миртовой ветвью в одной руке и камерой – в другой.

Понятия не имею, кого брать на эту роль. Кого-то нового. Я не хочу кого-то, чьё лицо уже принадлежало кому-то другому. Придётся позвонить Ричарду. Он найдёт какую-нибудь девушку только что с ракеты, похожую на неё. Он всегда знает, что мне нужно. И вот, кем бы она ни была, она посмотрит сквозь камеру в своей руке на камеру в моей руке. Волны ударятся о неё и обмоют дочиста. Почти дочиста. На лице останется отметина. Как будто рана. Вуаля: Венера родилась.

[неразборчиво]

Да. И Северин тоже. Никакой разницы.

Но это последний раз, когда мы используем её имя, Винче. Каково наше правило? Нельзя давать имя субъекту. Нельзя произносить слово «смерть» в детективной истории после того, как обнаружено тело; и нельзя произносить слово «любовь» в романтической мелодраме до самого конца, пока она не выстрелит как пуля, та самая пуля, которая лежала на столе с того момента, как в первом дубле первой сцены хлопушка чмокнула губами. Нужно кружить! Нужно выслеживать! Но не называть вслух.

МАКО: Но все поймут, о ком речь. В чём смысл притворства?

АНК: Притворство – суть искусства, дорогая. Иначе… иначе это всего лишь похороны.

[долгая пауза] Мы дадим ей другое имя. Чёрт побери, я назвал её один раз, могу назвать снова. Что-то напыщенное, что-то мифическое, что-то венерианское. Все имена в конечном итоге должны восходить к Венере. Помню, что ты сказала, когда мы сочиняли сценарий «Баньши с космического корабля» – мы отправились в ту хижину в Море Изобилия и завели старую песенку, писали киношки вместо того, чтобы трахаться. Две комнаты, две печатные машинки, лес из синих кассий и лунные маргаритки у дверей. Мы купались голыми в горьком серебристом море, и ты плыла на спине, озарённая светом Земли, вода стекала с твоих грудей цвета коллоидного серебра, и вот ты сказала: «Имена – не одиночки, они соединены, даже в реальной жизни. Ты называешь своих детей в честь усопших или в честь того, кем, как ты надеешься, они станут, или в честь того, кем ты когда-то надеялся стать сам, и родители твои поступили так же с тобой, и эта большая, сверкающая сеть имён рассказывает историю целого мира. Имена – опоры, которые держат на себе груз. Имена – это судьба». Ты не позволяла мне просто взять и назвать нашего героя Джоном, а его демоническую невесту – Молли.