Цитадель Гипонерос - Пьер Бордаж Страница 6

— Вижу, индисские колдуны страдают совсем как простые ученые, — прошептал Лотер, от которого не ускользнуло, как внезапно побледнел Тиксу. — И эта черта скорее будит во мне симпатию…

Три дня спустя неоропеец перешагнул порог купола с пасмурным выражением лица. Тиксу сначала решил, что тот забыл, как пользоваться антрой, что иногда случается с новичками, но быстро понял, что профессора захватило неизмеримо более серьезное дело.

— Вам следует пойти со мной, господин чародей. Я обнаружил занятное зрелище на поверхности планеты, повернутой к наружной стороне галактики…

Тиксу кивнул, встал и долгим взглядом обвел разнообразные предметы, усыпавшие пол купола. Внутренний голос нашептывал ему, что скоро ему предстоит лишиться своих чувств, что эти окна вовне, которые позволяют живым существам познавать мироздание, запахнутся навсегда. Пальцы Тиксу машинально блуждали по его собственному лицу, сливались с контурами бровей, носа, губ, скользили между шелковистых прядей бороды. Он затянулся застоявшимся воздухом купола, где пахло кухней и потом.

Его телесная оболочка скоро пропадет, а вместе с ней и надежда однажды обнять Афикит и Йелль.

— Мы должны взяться за руки, — сказал он Лотеру.

— Не удивляйтесь, если по прибытии вас пригвоздит к земле: с той стороны нет корректора гравитации и сила тяжести там намного сильнее…

Двое встали по обе стороны раскладного стола и протянули друг другу руки. Едва ладони соприкоснулись, как люди растаяли в эфирных коридорах и через несколько сотых долей секунды рематериализовались на лице Арратана, повернутом к внешним рукавам галактической спирали. Как и предсказывал профессор Пакуллай, их приковало к земле силой притяжения. Действия корректора гравитации или кислородного генератора не ощущалось. Оба чувствовали, как их плющит многотонный груз. Неоропеец с открытым ртом отчаянно ловил воздух.

Лежа на спине, Тиксу впервые увидел небесное полотно, испещренное звездами. Затем, приложив неимоверное усилие, он сумел повернуть голову и наконец увидел нечистую пасть блуфа.

Двенадцать явиться должны,

словно первых двенадцать миров,

словно первых двенадцать вод,

словно первых двенадцать дней.

Двенадцать голосов запоют,

прям иль извилист их будет путь,

темна иль светла их будет душа,

длинна иль недолга их будет жизнь.

Двенадцать искр взлетят,

словно первых двенадцать цветов,

словно первых двенадцать древ,

словно первых двенадцать зверей.

Двенадцать сердец преисполнятся,

зелен иль чёрен их будет мир,

сини иль белы их будут глаза,

бледна иль смугла их будет кожа.

Двенадцать замыслов сольются,

словно первых двенадцать женщин,

словно первых двенадцать мужчин,

словно первых двенадцать детей.

Двенадцать страстей восторжествуют,

благородной их будет судьба,

велика их будет слава,

безгранична их будет радость.

Двенадцать создадут мир,

словно первых двенадцать желаний,

словно первых двенадцать мыслей,

словно первых двенадцать богов.

Одиннадцать же сдадутся,

одиннадцать себя утеряют,

одиннадцати же не быть.

Пусть хоть один погибнет,

пусть хоть один не справится,

пусть хоть один предаст,

и род людской прекратится.

— Пришел час наведаться к злейшим врагам Веры, дражайший мой Адаман…

Адаман Муралл кивнул в знак согласия и последовал за своим сановным собеседником. Они вступили на лестницу, колодец которой примыкал к покоям понтифика и уводил в темные, сырые и холодные недра епископского дворца Венисии. За двумя священниками в отдалении следовали мыслехранители — восемь у муффия и двое у молодого экзарха. Шуршание белых бурнусов и шелест шелковых подошв о ступени тут же впитывала в себя тишина.

Эти визиты к четырем промороженным телам, покоящимся за стеклами витрин в подземной комнатке, до жути раздражали Адамана Муралла (как, впрочем, терпеть он не мог и все эти «мой дражайший Адаман» или «мой драгоценный сын Маркината», которые Барофиль Двадцать Пятый полагал за хороший тон и которыми пересыпал обращенные к нему фразы). Однако же визиты повторялись почти ежедневно с тех пор, как Непогрешимый Пастырь назначил Адамана на пост первого секретаря муффия. Знак внимания, без которого Адаман Муралл, свежеиспеченный выпускник ВШСП (Высшая школа священной пропаганды), с радостью бы обошелся. Он был уроженцем Дуптината, как и муффий, но лично ему маркинатское происхождение сослужило дурную службу: вместо того, чтобы вернуться в свой родной мир, как обещали наставники, ему пришлось остаться на Белле Сиракузы на неопределенный срок, и постоянно обитать в тени одной из трех наиважнейших и наигрознейших фигур империи Ангов.

Имперская планета, безусловно, отличалась неоспоримым очарованием, климатом редкой мягкости, пейзажами поразительной красоты, людьми чрезвычайной утонченности и столицей, великолепие которой стало легендарным, но для Адамана Муралла она облеклась в цвета и в ароматы ностальгии. Прошло уже более пятнадцати стандартных лет с тех пор, как он шагнул в деремат ГТК, чтобы попасть в Высшую школу священной пропаганды Венисии. Ко времени переноса ему исполнилось одиннадцать лет, и он никогда бы не поверил, что ему так будет недоставать шести времен года, ночных звезд, проспектов, обсаженных деревьями офино, выцветшего неба и увенчанных сумрачными крышами приземистых зданий его родного мира.

Как фактотум и конфидент Непогрешимого Пастыря Муралл сопровождал главу крейцианской церкви во всех его поездках, а значит — служил дополнительной мишенью бесчисленных на него покушений. Десять дней назад, в парадном вестибюле понтификальных покоев, он чудом избежал светобомбы, которая выбросила друг за другом несколько разрушительных волн и скосила около двадцати послушников и викариев. Он отделался незначительной травмой руки и тяжелым испугом, запомнившимся еще и тем, что Адаман не удержался и испустил в свой облеган несколько капель мочи.

Большинство из пяти тысяч кардиналов церкви, покидая амфитеатр конклавов, спешили предаться в тенях своих венисийских апартаментов излюбленным занятиям, а именно — интригам да заговорам. Адаман Муралл задавался вопросом, каким чудом Маркитоль (сокращение от «маркинатянин» и «паритоль» [2], прозвище, данное сиракузянами Барофилю Двадцать пятому), заполучил две тысячи шестьсот два голоса в седьмом туре голосования. Он предполагал, что неожиданный результат выборов муффия как-то связан с высшими должностными лицами викариата, чье влияние в кулуарах дворца с каждым днем становилось все навязчивее и настырнее. Несколько прогулок в отвратительный Склеп Оскопленных, потаенную комнату, где в прозрачных шарах викарии хранили свои «личные реликвии» — свои детородные органы, — подтвердили эту гипотезу.