Продавцы теней - Ольга Шумяцкая Страница 6

Ожогин знал, что Студёнкин тоже точит на пьески зубы. Следовало опередить нахала, испортить ему праздник. Он взял пять листков с подслеповатыми прыгающими машинописными буквами и принялся за чтение. Пять сценариусов, написанных по пяти пародиям.

«ТЕТЯ МАНЯ. Сцены помещичьей жизни. Тетя Маня, сестра богатого московского профессора Золотухина, ведет хозяйство в его имении. Тетя Маня влюблена в старого холостяка доктора Копытова, который, в свою очередь, влюблен в свою работу. Поэтому тете Мане приходится скрывать свои чувства. Как-то в предрассветный час она, заламывая руки…»

Ожогин не стал дочитывать, взял красный карандаш, начертал сверху название: «Горечь слез». Приступил к следующему сценариусу.

«ТРИ КУЗЕНА. Сцены провинциальной жизни. Три кузена — Олег, Миша и Игорь — невыносимо страдают от бессмысленности своего существования в маленьком захолустном городке и мечтают уехать в Москву, чтобы предаться упорному труду, так как по месту жительства они не могут этого сделать. Олег руководит местной гимназией и уже отчаялся найти любовь. Игорь собирается жениться на дочери баронессы фон Валетт, некрасивой девушке в очках. Миша просто прожигает жизнь. В порыве отчаянной тоски…»

Красный росчерк Ожогина: «Отрава поцелуя». Следующий опус.

«ГАДКИЙ УТЕНОК. Сцены дачной жизни. Знаменитая актриса Арнольдова смотрит дачную постановку, на открытом воздухе по пьесе своего сына, нервного юноши Пригожина. Арнольдова влюблена в своего сожителя Болтунова, который влюблен в юную Лину Запрудную. В нее же влюблен и Пригожин. Творческая несостоятельность толкает его на непоправимое…»

В течение секунды Ожогин колеблется, потом пишет: «Месть врагов». Два последних сценариуса — «Аптекарский огород» и «Сидоров» — он вообще не читает, просто ставит сверху: «Клевета друзей», «За что тебя благодарить?». Отодвинув листы в сторону, он замечает на столе еще одну страничку с бледным текстом. «Александр Федорович! А не угодно ли вариант сценариуса „Тетя Маня“ под названием „ДЯДЯ СТЕПА“?» Это его ребята с кинофабрики хохмят.

— Вот черти, что хотят, то и строчат, — бормочет Ожогин, рвет листок, бросает в изящную серебряную корзину для ненужных бумаг и, тяжело вздохнув в предвкушении разговора с Зарецкой, снимает трубку телефонного аппарата.

— Барышня? Центр два-двадцать пять, пожалуйста.

Зарецкая отвечает сразу, будто сидит у телефона и ждет звонка.

— Желаю здравствовать, любезнейшая Нина Петровна, — елейным голосом начинает Ожогин.

— И вам не хворать, — отвечает любезнейшая.

— Видел, видел вас вчера в «Последней жертве». Нет слов описать то сильнейшее впечатление, которое вы производите своей незабываемой игрой на нас, простых людей. Ваше влияние на современный театр, на души соотечественников..

— И-и! Понес, батюшка, будто и не взнуздывали. Чего хочешь?

Будто не знала продувная бестия, чего он хочет! Желала, чтобы поунижался, хвостом повилял. Будто он и без того не залил ее по уши вареньем и патокой.

— То великое наследие, которое оставил ваш гениальный супруг, должно найти дорогу к широкой публике, стать для каждого гражданина…

— Не размазывай, батюшка, манную кашу по тарелке, говори сколько.

Ожогин назвал сумму.

— За все пять? — деловито осведомилась вдова и назвала цифру в два раза больше.

Ожогин чуть надбавил. Вдова была непреклонна. Ожогин надбавил еще. Вдова хмыкнула и упомянула Студёнкина. Так они выделывали коленца до тех пор, пока Ожогин не обнаружил, что почти вплотную приблизился к сумме вдовы, которая так и не спустилась ни на шаг со своего немыслимого пика. Дальнейший торг был неуместен.

— Черт с вами, разлюбезная Нина Петровна! — воскликнул он молодецки, в душе восхищаясь стойкостью вдовы и ее умением вести дела. — Будь по-вашему! Сегодня же пришлю к вам поверенного. А все же алчная вы особа, хоть и гордость русской культуры.

— Вот это по-нашему, батюшка, — откликнулась довольная вдова. — Присылай своего мальчонку, подпишу договор. И уж денежки не забудь сразу передать, а то запамятуешь, а мне, старухе, неловко будет напомнить.

— Это вы-то старуха? Это вам-то неловко? — засмеялся Ожогин и повесил трубку.

Несколько минут он сидел, уставившись в стол, не зная, горевать или радоваться заключению сделки. Сумма, что и говорить, была велика. И риск велик. Однако и прибыли, если фильмы будут иметь успех, ожидались немалые. Комедии народ любил.

Он снова снял трубку и попросил барышню соединить его с кинофабрикой. Вызвал директора, давнего друга, проверенного человека, преданного всей душой и ему, и синематографу, умницу, понимающего все с полуслова Васю Чардынина.

— Вася, готовь срыв «Годунова»! — сказал резко.

— Да уж готово все, Саша, как всегда флегматично отозвался Чардынин.

За что он любил Чардынина, так это за то, что у того всегда все было готово. О срыве «Годунова» они говорили давно. «Годунова» снимал Студёнкин, в качестве козыря выставляя свою новую звезду Варю Снежину, которая должна была играть Марину Мнишек. Намечалась грандиозная премьера в «Элизиуме», где Ожогин собирался представлять «Веронских любовников». Ожидались члены царской семьи. Газеты давали репортажи со съемок. Не сорвать Студёнкину «Годунова» — себя не уважать, считал Ожогин. Чардынин соглашался. Именно он предложил другу сделать своего «Годунова», а на роль Мнишек взять Софочку Трауберг, растолстевшую после родов и давно не появлявшуюся на экране. Публике будет интересно посмотреть на Софочку. Выйдут, конечно, плюясь. В общем, к премьере Студёнкина публика удовлетворит любопытство, останется недовольна и не захочет тратить деньги, чтобы еще раз смотреть ту же историю. Остается рассчитать, за сколько дней до студёнкинской премьеры выпускать собственного провального «Годунова». Все это он обговорил с Чардыниным и остался доволен.

Затем он отправился в дальний конец квартиры, где располагались комнаты жены. Там ее не было. Он прошел в ванную комнату, примыкающую к спальне. Волоокая Лара Рай лежала в ванне — огромной мраморной посудине на массивных золотых львиных лапах, — нежась в пене из душистого французского жидкого мыла. Ее роскошные черные волосы были забраны вверх черепаховыми шпильками.

Вокруг на многочисленных столиках, пуфиках, креслицах, диванчиках валялись полотенца, чулки, нижние юбки, ленты, корсажи, прочая воздушная дребедень, стояли флакончики с духами, баночки с кремами, коробочки с пудрой, тюбики губной помады. Ожогин присел на диванчик и вытащил сигару. Лара поморщилась.

— Я же просила здесь не курить, — недовольно молвила она и повела рукой, как бы разгоняя несуществующий дым. — И так душно, нечем дышать.

Он послушно сунул сигару обратно в карман. Лара поднялась из пены.

— Дай, пожалуйста, халат.

Он подал ей махровый халат, невольно отмечая искушенным отвлеченным взглядом человека, привыкшего профессионально рассматривать и оценивать людей, что за последнее время Лара отяжелела, поплыла, что талию ее скоро придется заковывать в корсет, а грудь драпировать, иначе с экрана полезет всякое безобразие.