Утопия XIX века. Проекты рая - Эдвард Беллами Страница 65

– Знаете ли, – сказал я, – что этот способ избрания членов комитетов бывшими членами корпораций не более как применение способа выборов, который в миниатюре практиковался в наших высших учебных заведениях.

– В самом деде?! – воскликнул доктор с оживлением. – Это для меня новость, да, я думаю, и для большинства из нас, и новость весьма интересная, Много было споров о зародыше этой мысли, и мы воображали, что хоть в этом было нечто новое под луною. Вот как! В ваших учебных заведениях! Право, это интересно. Вы должны мне рассказать об этом подробнее.

– Я не могу вам сообщить ничего более того, что сказал, – возразил я. – Если и был у нас зародыш вашей идеи, то так и остался только зародышем.

В тот вечер я остался еще посидеть немножко с доктором Литом после того, как удалились дамы. Рассказ доктора Лита о том участии, которое принимают в управлении вышедшие в отставку граждане, навел нас на разговор о том, какой результат может получиться от удаления со службы людей после 45-летнего возраста.

– В 45 лет, – заметил я, – человек может заниматься физическим трудом еще лет десять, а умственным трудом смело целых двадцать. Быть в эти годы отставленным и сданным в архив может показаться человеку энергичного характера, скорее, жестокостью, нежели милостью.

– Дорогой мистер Вест, – весело воскликнул доктор Лит, – вы не можете себе представить, до чего интересны нам идеи вашего XIX века, до какой степени они представляются нам оригинальными. Знайте же, о сын другого и вместе с тем того же самого поколения, что труд, который мы несем как ношу в обеспечение нации удобного физического существования, не может считаться ни самым важным, ни самым достойным применением наших способностей. Мы смотрим на это как на исполнение неизбежной обязанности, от которой мы должны быть свободны, чтобы посвятить себя вполне высшему приложению наших сил для умственных и душевных наслаждений и стремлений, что, собственно, и есть настоящая жизнь. Сделано действительно все возможное; позаботились о равномерном распределении времени, употреблены все средства, чтобы наш труд в частностях сделать привлекательным и ободряющим и, по возможности, снять с него характер обременительности.

Этого мы и достигли уже, так как в настоящее время, кроме исключительных случаев, труд обыкновенно не утомляет, а часто даже оживляет человека. Но не этот труд наш, а высшая и более обширная деятельность, которой мы можем отдаться лишь по исполнении нашей повседневной обязанности, составляет главную цель нашего существования. Конечно, не все, и даже не большинство преследуют эти научные, артистические, литературные или школьные интересы, которые заставляют ценить досуг как благо жизни. Многие смотрят на последнюю половину жизни главным образом как на период развлечений иного рода; они употребляют этот период времени на путешествия, на временное общение со старыми приятелями и коллегами, посвящают это время всевозможным, лично их интересующим занятиям и задачам, или исключительно всячески заботятся о своем увеселении – словом, это период спокойного и безмятежного наслаждения всем тем хорошим, в созидании чего они сами участвовали. Но при всем различии наших личных наклонностей, сообразно с которыми мы желали бы пользоваться периодом нашего отдыха, все согласны в том, что мы смотрим на освобождение от службы как на срок, когда мы впервые достигаем возможности вполне наслаждаться прирожденным нам правом, когда мы действительно вступаем в возраст зрелости, приобретаем полную самостоятельность, освобождаемся от всякого контроля, и тогда мы пользуемся этим временем как наградою за наш труд. Как в ваше время нетерпеливые юноши с нетерпением ожидали двадцати одного года, так теперь мы ждем не дождемся сорока пяти лет. В 21 год мы становимся людьми, в 45 для нас начинается вторая молодость. Зрелый возраст и то, что вы назвали бы старостью, считаются у нас весьма завидным периодом жизни, интереснее даже самой юности. Благодаря лучшим условиям жизни в настоящее время, а главное – благодаря полному освобождению людей от забот о насущном, старость наступает теперь многими годами позже и имеет вид более приветливый, нежели в прежние времена. Люди среднего телосложения обыкновенно живут до восьмидесяти пяти или до девяноста лет, и в 45 лет мы, я думаю, физически и нравственно моложе, чем вы были в 35. Нам кажется странным, что в те годы, когда мы только что вступаем в самый лучший период жизни, вы уже начинали помышлять о старости и оглядываться назад. У вас время до полудня, а у нас время после полудня считается лучшей половиной жизни.

После этого, насколько я припоминаю, разговор наш перешел на тему о народных увеселениях и забавах и при этом пришлось сравнить современные развлечения с развлечениями XIX столетия.

– В одном отношении – сказал доктор Лит, – есть резкая разница: у нас нет ничего подобного вашим профессиональным спортсменам, этим странным типам вашего времени, да и призы, за которые состязаются наши атлеты, не денежные, как это было в ваше время. На наших состязаниях заботятся только о славе. Благородное соревнование между представителями различных корпораций и высокая преданность каждого работника своей группе служат постоянным стимулом для всякого рода игр и состязаний на воде и на суше, в которых молодые люди принимают едва ли большее участие, нежели почтенные члены корпораций, отслужившие свое время. Гильдейские гонки яхт против Марблхед будут происходить на следующей неделе, и вы сами можете судить о том народном восторге, какой вызывается подобными событиями в настоящее время, сравнительно с тем, как это бывало в ваше время в таких случаях. Требование римского народа «Хлеба и зрелищ!» – теперь признается вполне разумным. Если хлеб – первое условие жизни, то развлечение есть второе и следующее по порядку, и нация заботится об удовлетворении обеих потребностей. Люди XIX столетия были так несчастливы, что терпели нужду и в том и в другом. Если бы у них было больше свободного времени, я думаю, они зачастую не знали бы, как провести его приятно. Мы никогда не бываем в таком положении.

Во время моей утренней прогулки я посетил Чарлстоун. В числе перемен, слишком многообразных, чтобы их можно было перечислить подробно, в этом квартале я обратил внимание на исчезновение старой городской тюрьмы.

– Это случилось до меня, но я слышал о ней, – сказал доктор Лит, когда я заговорил об этом за столом. – У нас теперь нет тюрем. Все случаи атавизма лечатся в госпиталях.

– Атавизма! – воскликнул я, вытаращив глаза.

– Ну да, конечно, – возразил доктор Лит. – Мысль действовать карательно на этих несчастных была отвергнута, по крайней мере, 50 лет тому назад или, кажется, еще раньше.

– Я не совсем понимаю вас, – сказал я. – Атавизм в мое время было слово, прилагаемое к людям, в которых какая-нибудь черта далекого предка проявлялась в заметной степени. Вы хотите сказать, что в настоящее время на преступление смотрят как на повторение проступка предка.

– Извините, – сказал доктор Лит с полуиронической и полуоправдательной улыбкой, – но так как вы меня прямо спрашиваете, я должен вам сказать, что на самом деле это так и есть.