Апостолы - Наталья Точильникова Страница 66

— Слушай, — включился Марк. — Да я тоже чуть не пропустил эту Хун-сянь! У тебя же меч рассыпался! Ты-то тут причем?

— Это неважно. Господь считает, что причем — значит причем.

— А я тогда вообще должен был себе горло перерезать немедленно и без разговоров, — в отчаянье сказал я.

— Ты не воин, Петр, от тебя этого никто не требует, — Варфоломей улыбнулся. — Как вы думаете, мы скоро попадем в Японию? Месяц? Два?

Я опустил голову.

На душе было хреново. От нечего делать мы с Марком отправились на Тяньаньмень. Фань Сы по-прежнему был привязан к столбу под палящим солнцем и выглядел изможденным. Его окружала толпа, настроенная весьма враждебно, даже воинственно. Каждый новый зевака считал своим долгом бросить пленнику какое-нибудь оскорбление и вдоволь поиздеваться над ним, а порой дело не ограничивалось словами. В преступника летели камни, пустые бутылки, все, что попадется под руку. Его бы давно забили на смерть, если бы не охрана, удерживавшая толпу на почтительном расстоянии.

— Все-таки у нас народ милостивее к падшим, — заметил я.

Марк кивнул. Мы были здесь единственными, кто не присоединился к этой общенародной казни.

Повсюду сновали вездесущие журналисты и фотографировали несчастного во всех ракурсах. Вещали свой дежурный бред телевизионщики. Все осуждали. Разумеется, Фань Сы. «Мерзкий преступник, из-за которого погибнем мы все. Гнусный упрямец, до сих пор не умоляющий Тянь-цзы о прощении, когда давно уже все ясно».

Я поморщился. Марк, похоже, разделял мои чувства.

— Петр, пошли отсюда, тошно.

Мы вернулись в Запретный город и оказались перед Тронной палатой высшей гармонии.

— Зайдем, — предложил Марк. — Я хочу кое-что проверить.

— Петр! — воскликнул он, когда мы подошли к подножию трона. — Она движется!

— Что?

— Тень. Я вчера точно заметил ее положение. Она переместилась! Так, словно, прошел час, или около того.

— Посмотри на часы! — угрюмо посоветовал я, но сразу осекся. Я вспомнил даосское подземелье, в котором несколько дней были, как несколько часов. — Марк, он не останавливал Землю — он ускорил время.

— Может быть, не мог же он остановить Землю, сам сказал, — задумчиво проговорил мой друг и стал медленно подниматься по ступеням трона. Того трона, перед которым местные чиновники били поклоны, даже если на нем никого не было. Я, конечно, не китаец, но все же…

— Марк! Ты куда?

— Нужно еще кое-что посмотреть.

Я плюнул и взбежал по ступеням вслед за Марком. На деревянной резной ширме, увенчанной драконами, что возвышалась за троном, были видны следы от пуль. Точнее отверстия. Стенку пробило насквозь.

— Ничего себе! — изумился Марк.

— Что здесь удивительного? Бывают же ранения навылет.

— Бывают. Но здесь пули прошли так, будто до этой деревяшки у них на пути вообще ничего не было.

— Ты хочешь сказать, что он призрак?

— Не знаю.

— Слишком материальный призрак! — отрезал я. — Мертвых воскрешает, время заставляет идти быстрее. Хотя… Ты помнишь, он раньше очень любил всех обнимать, целовать в лоб да гладить по головке. А потом все это резко прекратилось. Не помнишь, когда?

— Зимой.

— Слушай, Марк, ты уверен, что он все еще человек?

— Служу, кому присягал, и буду служить, кто бы он ни был. Пошли!

Я обернулся вместе с Марком. В дверях Тронной палаты стоял Иоанн и рассеянно рассматривал свои ногти.

— Ты следишь за нами? — взорвался я.

— Боже упаси! Меня за вами послал Господь.

— Откуда он знает, где мы?

— Ему по должности положено, — усмехнулся ангелочек.

— Куда идем? — спросил Марк.

— На Тяньаньмень.

Фань Сы просил прощения. Его отвязали от столба настолько, чтобы он мог встать на колени и сделать земной поклон. Эммануил стоял перед ним один среди коленопреклоненной толпы.

— Я раскаиваюсь, Тянь-цзы. Вы сделали то, что невозможно для человека, — прошептал он пересохшими потрескавшимися губами. — Вы можете убить меня.

Эммануил кивнул и тонко улыбнулся, а потом коснулся его плеча кончиками пальцев. Тело китайца обмякло и повалилось вперед вниз лицом. Он был мертв.

Я не видел и не слышал этого, но мне рассказывали, как в этот самый момент в эфир прорвались все теле и радиостанции мира. Их передачи были датированы вчерашним днем и заняты одной сенсационной новостью: Китай со всеми его городами и телебашнями по непонятной причине исчез из эфира всех стран Земли почти на два часа.

Да, новый «глинтвейн» Эммануила был бы забавен, если бы на площади Тяньаньмень не лежал труп человека, убитого его прикосновением.

Эммануил стоял возле стола в своем кабинете, и был одет в камуфляжную форму и армейские ботинки. Я подумал, как это он может обходиться без парчового халата, расшитого драконами, и высоченного трона. На столе за Господом стояли многочисленные телефоны и звонили, почти не умолкая.

Было шесть часов утра, второе мая. А я-то надеялся выспаться в эту ночь, которая, наконец, наступила. Но не тут-то было. Эммануил начинал войну, и ему понадобились сразу все. И все вертелось вокруг него. Он был центром мира и представлял собой единственную неподвижную точку мироздания. Точнее вращающуюся вокруг своей оси между бумагами, телефонами и посетителями.

— Полно, Пьетрос, засиделись мы в этом болоте! — объявил он, как только я вошел.

— Война?

— Государь не воюет, государь карает [50]! Ты, Пьетрос, будешь подле меня.

В этот же день начались бомбардировки войск бывшего императора Гунхэчжи в мятежных провинциях Гуандун, Гуанси, Гуйчжоу, Сычуань, Хунань и Фуцзянь. Но уже через неделю началась наземная операция. Эммануил считал всю землю своей вотчиной, в этом была, по крайней мере, одна положительная черта — не хотел портить.

Сопротивление бунтовщиков было не слишком ожесточенным. Или, возможно, мы больше верили в нашего Государя. В первых рядах армии сражались вооруженные юйвейбины и по поведению напоминали итальянских Детей Господа, если не Псов, превосходя всех, если не храбростью, то жестокостью.

В середине мая мы вошли в Нанкин. Традиционно мятежная «южная столица» пала и благоразумно вышла на улицы, чтобы приветствовать нового государя. Государь милостиво принимал подарки и поздравления. Охапки цветов ложились под гусеницы танков. Не думаю, чтобы это было проявлением любви, скорее конфуцианской «сыновней почтительности», утверждающей, что кто у власти, тому и следует подчиняться, или просто инстинкта самосохранения.