Иерусалим правит - Майкл Муркок Страница 67

Я попросил, чтобы Эсме показала мне открытки и маленькие сокровища, которые она купила за несколько пиастров у разных продавцов антиквариата, произведенного в фараоновом Бирмингеме и на фабриках Одиннадцатой династии в верхнем течении Рура. Теперь у Эсме был небольшой медный козерог, бюст какой-то безымянной царицы, черная кошка из лакированного камня. Она обращалась с ними с нежностью и восторгом настоящего египтолога, который наконец добрался до сокровищ Рамзеса II, и для нее эти вещицы представляли столь же высокую ценность. Простая радость Эсме и энтузиазм миссис Корнелиус приносили мне счастье, которого я не испытывал уже в течение какого-то времени. Я начал чувствовать, что Америка сковала меня, что я позабыл об удовольствиях и преимуществах Европы, а теперь и Ближнего Востока. Россия превратилась в камеру пыток и кладбище. Мясники Коминтерна дрались за право перенять эстафету у Ленина и проливали все больше крови. Но, по крайней мере, в Европе остались такие страны, как, например, Италия, — те, что возрождались, обретая новые идеалы и надежды, новые силы для продолжения работы, которую многие тогда считали нашим долгом и нашим призванием. Я не стану утверждать, что поддерживал все действия Муссолини, но он подавал пример остальной части Европы, надеясь, что другие решат последовать за ним. Жители прочих стран погружались в бездны модного отчаяния, читая книги самовлюбленных романистов и посещая спектакли самовлюбленных режиссеров, сочиняя музыку, которую никто не хотел слушать, стихи, которых никто не мог понять, рисуя картины, что отражали только отвратительный хаос, царивший в слабых душах. На мой взгляд, в Америке не было такой усталости. Но если в Америке не было одного, это не означало, что она автоматически получала нечто иное. Я увидел там энергию, оптимизм и политическую отвагу, я нашел там деньги и хороших друзей, но я позабыл, что значит жить на земле, где каждое дерево и каждый холм свидетельствовали о готовности людей изменить собственный характер и окружающий мир. Тогда Америку заслуженно называли Новым светом, и это была новая монета, которую отчеканила Надежда. Какой ценной могла бы стать такая валюта! Но, разумеется, ничего подобного не произошло. Монеты американского идеализма теперь не стоят ни гроша. С Америкой случилось то, чего я больше всего боялся. Вашингтон — уже не столица Соединенных Штатов. Нью-Йорк управляет всем континентом. Мишоб Адер [372] больше не должен бояться бессмертия. Теперь в его распоряжении самая могущественная страна на Земле. Там Христос побежден, но в других местах Христос просто спит. Порабощенные большевиками миллионы поклоняются ему и помнят о нем. Христос просто ждет момента своего возвращения. Говорят, что Второе пришествие запоздало на тысячу лет, но мы увидим его в 2000 году. Тогда мне исполнится сто лет или, пожалуй, я уже буду мертв. Как это возможно: одна сила на словах служит Богу и вместе с тем все больше подчиняется власти сатаны, в то время как другая сила утверждает, что отменила Бога, и все же не в состоянии уничтожить любовь людей к Христу и стремление к Нему? Которая из двух, спрашиваю я вас, остается могущественной Церковью, истинной Церковью? Может, такова самая первая и самая древняя церковь — византийская, ближайшая к Божественному источнику, к началу нашей истории? Пусть баптисты и пресвитериане объясняют, как их церковь превратилась в орудие Карфагена, в то время как греческая церковь осталась последней великой преградой на пути сект сатаны. В 1926‑м, конечно, я не вернулся в лоно церкви и сохранил широту взглядов — в этом вопросе, как и во многих других. Единственное, в чем я был твердо убежден, — в своем призвании; я стремился помочь человечеству избавиться от страданий, используя любые доступные мне средства, шла ли речь о чудесах механики или о моих артистических талантах. Миссис Корнелиус, разумеется, разгадала это мое призвание, так же как она разгадала Малкольма Квелча, увидев измученного человека, любовь которого к миру была связана, возможно, с любовью к некой женщине. К какой-то лондонской красавице, которая отвергла его или погубила? Женщины часто могут увидеть в мужчине то, что недоступно и непонятно другим мужчинам. Я очень рад, что существует женская интуиция. Да, женщины то усложняли мне жизнь, то облегчали, но неизменно украшали ее. Мне не всегда удается понять требования феминисток. Как и они, я люблю женщин. Я восхищаюсь женщинами. Я полагаю, что у женщин есть много достоинств, которых лишены мужчины, много качеств, которых у мужчин никогда не будет. Несчетное число раз женщины дарили мне утешение и вдохновение. Иногда, конечно, женщина может стать бременем или угрозой, может стать причиной небольшого напряжения — если требует слишком много внимания, больше, чем уделяет ей мужчина. И что, из-за этого меня можно назвать поработителем женщин? Чудовищем? Надеюсь, что нет. Я с детства приучен уважать и почитать женщин. И что, я из-за этого становлюсь хуже какого-нибудь похожего на статиста из «Мужа индианки» [373] журналиста-хиппи, прижимающего к себе «чиксу», которая сама похожа на настоящую индианку? И это, по-вашему, прогресс? Я видел такой прогресс в Каире.

Настало время завтрака, и столы были подняты. Мы проезжали по плоской серой земле — пейзаж, безусловно, подтверждал мнение профессора Квелча об однообразии Египта. На полях мы видели нескольких волов, иногда мелькали ослы и их седоки; немногочисленные смуглые дети и женщины склонялись над своими посевами, то и дело появлялись соломенные хижины или грязные деревни. Гораздо реже нам на глаза попадались признаки современной централизованной власти — британцы проводили политику, которую сегодня полицейские называют «сдержанной». Они уже пообещали местным полную автономию и самоуправление в пределах Содружества. Возможно, им пришлось так поступить. Война исчерпала их трудовые ресурсы. Содержание империи обходилось все дороже.

— Мы проделали путь от дипломатии канонерок к дипломатии револьверов за пару поколений. — Малкольм Квелч показал, как заполнить местную лепешку фулом [374] и проглотить. — Скоро все, что у нас останется, — это дипломатия шоколадных коробок! И все мы знаем, как далеко это тебя заведет, дорогуша!

Миссис Корнелиус поднесла пропитанную маслом питу к прекрасному рту. Она не сводила глаз с собеседника.

— В моем слутшае хорошая коробка конфет всегда срабатывала, — сказала она. Ее губы сомкнулись, несколько капель начинки стекли по розовому подбородку. Миссис Корнелиус изящным движением пальца смахнула их. — Но я полагаю, тшто вы думаете, будто я малость старомодна. — Она облизала палец.

У другого человека ответный жест получился бы учтивым, но профессор Малкольм Квелч не привык к такой непосредственности; он вздрогнул от удивления и выплеснул стакан лимонада себе на колени. Когда его белые брюки залила желтая жидкость, он медленно поднял тонкие руки к Небесам.