Рождение Зимы - Брайан Ракли Страница 69

Эглисс заговорил:

— Я никогда не знал имени своего отца. Его убили до моего рождения, как только поняли, что в чреве моей матери уже живу я. Она никогда не рассказывала, что с ним сделали, но они, Белые Совы, очень жестоки. Для хуанина, да еще пленного, который осмелился посягнуть на одну из них… ладно. Они могли бы просто тоже отнять у нее жизнь. И у меня заодно, еще до первого вздоха. Иньюрен не смел пошевелиться. Он почти видел, как внутри этого существа свиваются и развиваются эмоции, словно змеи над огнем. — Когда мне было… шесть? Нет, восемь. Кто-то из других детей… девочка… Как же ее звали? Не могу вспомнить. Она преследовала меня и мучила. Киринины, как и хуанины, тоже не слишком ласковы с такими, как я и ты. В тот день мучений было слишком много. Я сказал ей, чтобы она достала из-за пояса нож, которым снимают шкуры. Я сказал ей, чтобы… чтобы она проткнула им себе руку. Именно тогда я впервые кое-что понял о Доле, понял, почему они боятся меня. Они изолировали меня: наверное, хотели потом убить, я полагаю, но пришла моя мать. Она проделала дыру в стенке хижины и увела меня. Мы ушли в лес, она и я. Ты представляешь себе, что это такое, уйти из во'ана одному в лес зимой?

Он неожиданно хрипло рассмеялся, голова у него дернулась, и он ударился затылком о стену.

— Конечно, представляешь. Ты точно знаешь, о чем я говорю, не так ли? Одним словом, это была плохая зима, когда лучше не оставаться в Дебрях Анлейна одному. Хотя я почему-то остался жив. Она была сильной женщиной. И прекрасной. Да, самой прекрасной из всех кирининок. Я помню, как мы пробирались по сугробам, очень высоким, мне по пояс, а иногда они были такими высоким, что ей приходилось целыми днями нести меня на спине. Мы ушли из земель Белых Сов, пересекли Снейк и уходили все дальше и дальше. И все время прятались. Можешь себе это представить? Я до сих пор иногда ощущаю тот холод и не могу согреться, даже если горит огонь. Это долго продолжалось. Только движение и все время голод. И одиночество.

Руки у него нервно двигались. Иньюрен видел, как они дрожали.

— А потом началась буря, страшнее, чем когда-либо, — продолжал Эглисс. — Однажды утром она так и не проснулась. Как я ее ни тряс. Тогда я лег рядом с ней и обнял себя ее руками. Я знал… я чувствовал, что если найду способ использовать это, то Доля сохранит ей жизнь. Это было похоже на свет, до которого нужно только дотянуться. Иногда мне казалось, что я дотянулся, но стоило мне приблизиться, как все опять исчезало. Я сказал бы, что тепло есть в Доле, но я понятия не имею, как его оттуда извлечь. И никто не научил меня. Итак, она умерла, и я тоже стал ждать конца.

А вместо этого пришли они. Видишь ли, она ушла уже далеко. Она довольно долго держалась. Они нашли меня около нее и взяли с собой…

Эглисс вдруг опять замолчал и в первый раз за это время взглянул на Иньюрена. Лунный свет был довольно скуден, и Иньюрен не мог разглядеть выражения его лица. Однако мертвенно-бледное лицо и затравленный взгляд человека сразу охладили Иньюрена.

— Ты уже знаешь, сначала я услышал твое имя, — опять заговорил Эглисс. — Эти дураки сидели по своим палаткам и хижинам; они болтали, что ты знаешь о Доле больше всех остальных. Я тогда ничего еще не думал, да и потом, долго еще, не думал, но несколько лет спустя оказался в Хаккане, слышал много разговоров о Колгласе и все время вспоминал о тебе. Ха! Почти достаточно, чтобы обратить тебя в веру Темного Пути, как полагаешь?

И вот мы здесь, ты и я, знание и сила. Две половинки, из которых можно создать нечто совершенно новое. Именно так это должно быть. Ты должен стать моим проводником в глубинах Доли. Во мне есть это… грандиозность, безмерность, но я не знаю, как ее изучать, как использовать. Понимаешь?

Иньюрен чувствовал жажду этого человека, его страсть. Что-то в Эглиссе надломилось. Или давно уже сломалось.

Он ответил:

— Я не могу помочь. Я уже говорил тебе.

— Не можешь? — вскочив, закричал Эглисс и разразился бранью. Иньюрену показалось, что тысячи невидимых насекомых впились в его кожу, что он сейчас умрет. Сейчас, здесь, в этой темнице, где никто его не видит, он, Иньюрен, очень легко может умереть.

Эглисс прислонился к стене, одна рука висела вдоль бока, другой он оперся на стену. Перекосившаяся фигура напоминала своим видом огромного, неподвижного паука.

Потом он заговорил, вполне ровным голосом:

— Ты умеешь видеть, что у человека внутри.

— Могу, иногда… понимаю несказанное, — осторожно ответил Иньюрен.

— Что ты видишь во мне? — спросил Эглисс.

Иньюрен на мгновение прикрыл глаза. Он довольно легко проник за напряженный взгляд Эглисса, но ощутил боком холод каменного пола темницы и сосредоточился на этом, не впуская тьму, старавшуюся проникнуть в его рассудок.

Эглисс горько рассмеялся:

— Ты боишься. Все меня боятся. И всегда боялись. Белые Совы хотели меня убить; Диркирнон выбросил меня вон. Даже этот Темный Путь норовит обвести меня вокруг пальца, хотя именно я привел их почти к величию. Что бы я для них ни сделал, они не позволят мне стать одним из них. Я это знаю.

Иньюрен машинально отметил про себя, что знание — это еще не уверенность в глубине души. Что бы Эглисс ни говорил, но надежда — и потребность — в признании и одобрении так сильна в нем, что это всегда выплывает и придает лживость любым его словам. Сейчас он страстно добивается признания со стороны правителей Горин-Гир. Его мечта принадлежать к какой-нибудь — любой — группе была до боли очевидна Иньюрену.

— Они очень боятся, — продолжал Эглисс. — Все боятся, хотя даже сейчас не понимают чего. Я больше не буду изгоем. Не буду! Вы все больше не отвернетесь от меня. — Он дрожал, и дрожали сложенные на груди руки. Его даже качало. — Кто был самым великим из нашего вида? Дортин, который прогнал с юга врейнинов? Минон-Мучитель? Орлан Покоритель Короля?

— В те дни все они были сильны, каждый по-своему, — пробормотал Иньюрен. — Их сила мало радости добавила миру, но в любом случае ты слишком преувеличиваешь, когда сравниваешь собственную силу с их возможностями.

— Ты можешь научить меня их методам, — сказал Эглисс. Он помолчал, а потом, не обращаясь уже к Иньюрену, проговорил:

— Переплести… Связать… Покорить Короля… — Он встряхнулся. — Я думаю… Я думаю, что не смогу больше так продолжать. Мне кажется, я лишусь рассудка. Или умру, может быть. Ты мне поможешь, Иньюрен?

Когда Иньюрен не ответил, Эглисс повернулся, вроде бы собираясь уходить.

Иньюрен приподнялся на руках:

— Я помог бы тебе, Эглисс, если бы мог.

Эглисс остановился и остался стоять, склонив голову и стиснув пальцы.

— Не ради тебя, а ради того, что ты мог бы сделать, — продолжал Иньюрен. — Но… слишком поздно. Твое сердце, твои намерения, твои цели… они слишком… вредны. Я в жизни мало знал любви, Эглисс. Весь наш род давно уже выучил, каково это, быть гонимым отовсюду, быть тем, кого боятся. Я сочувствую тому, что ты перенес, но, где бы ты ни оказался, не надо нести туда боль. Она не должна руководить тобой. Ты не должен сам становиться источником боли.