Возвращение алтаря Святовита - Алексей Борисов Страница 8

Девочка кивнула. Вчера она запуталась волосами в сухих ветках, и было ощутимо больно, когда, не заметив этот казус, пыталась срезать гриб. После этого случая, как ни жалко было, надевать выходной берет, купленный на углу Аптекарского проспекта, а волосы дороже. Получить же обновки, так для девочки это в радость, посему Дайва продолжила слушать уже с улыбкой и трубочка с какао вновь оказались в её руках.

– Сегодня я покажу вам дом, – продолжал я, – ваши спальни и как пользоваться некоторыми приборами, особенно в туалетной комнате. После обеда можете принять ванну и постирать бельё в стиральной машине. Радио удобно слушать в кабинете, а в гостиной вечером посмотреть кино.

– У вас есть кинопроектор? – удивился Дистергефт.

– Не только. К нему собрана обширная фильмотека. Хотите посмотреть фильм с Диной Дурбин?

Конечно, гости захотели посмотреть кино, забыв обо всех неприятностях и лишениях, свалившихся на них с началом войны. На этом наш завтрак был закончен. Дайву отправили мыть посуду, а Петер Клаусович, немного смущаясь, поинтересовался насчёт табака и, получив утвердительный ответ, вышел со мной во двор. Как я и обещал, начал накрапывать дождь. Скрывшись под навесом крыльца, я протянул Петеру портсигар. На юго-востоке стала слышна канонада.

– Генерал Качалов пошёл на прорыв, – прокомментировал я.

– Снарядов у него негусто, – глубоко затягиваясь, ответил Дистергефт, – да и гаубиц кот наплакал. Я ж в Гражданскую артдивизионом командовал.

– Вот как, то-то я смотрю, что вы при звуках орудий как-то подтянулись, стали прислушиваться, а взгляд цепляется за ориентиры. Вы что заканчивали?

– Михайловское артиллерийское. Выпуск одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

– Ускоренные? Чин прапорщика и на передовую?

– Нет. Отучился от и до. А вот на передовую я не попал. Революция… новая власть, не по совести мне стало Керенскому и иже с ними служить. В отставку подал. Потом снова призвали, красный бант, вы понимаете…

– А большевикам, значит, по совести?

Ну не хотел Дистергефт отвечать на этот вопрос. Врать не хотел, а правду и сам не знал.

«Все тогда говорили, – подумал Петер, – что воюют за землю Русскую. Только проиграли в итоге как те, так и другие. Господи, нет для России времён хуже смуты. И сейчас смута начнётся. Дети тех, кто пожалел, что за землю воевал и ничего толком не получил, снова за винтовки возьмутся. Злобу свою на остальных вымещать. А что я? За большевиков пошёл, потому что они новый мир, равенство и братство обещали? Нет. Просто за другом, за компанию пошёл».

Посему и ответил так, как тот комиссар из восемнадцатого года, вопросом на вопрос.

– А вы кому служите?

– Земле Российской! Ей и только ей. Она меня вырастила, выкормила и всему обучила. И сейчас она в опасности. Родина-мать зовёт землю Священную защищать. Пришло время каждому из нас долги отдавать. Согласны?

«И вправду… верно говорит хозяин дома: Родина-мать зовёт. Только что я один сделаю? Хотя какой-то план у него наверняка есть», – подумал про себя Петер и произнёс:

– Я вижу, вы что-то задумали? Так знайте, служить Отечеству у Дистергефтов в крови. Видимо, действительно настало время отдавать долги. Можете рассчитывать на меня.

– Я рад, что вы меня поняли, Петер Клаусович. Вы же германских кровей? Поволжье?

– Немец! Никогда этого не скрывал. Из Судака, это в Крыму.

– Приходилось там бывать. Климат просто великолепный. Родители, родственники на полуострове остались?

Собеседник отрицательно мотнул головой.

– Перебрались обратно, в Швабию. Вот судьба-то, откуда пришли, туда и вернулись. По окончанию службы, если оставались в живых, Дистергефты заканчивали свой век в Судаке. Вы правильно подметили, великолепный климат. А что ещё нужно человеку, в чьих лёгких больше пороха, чем воздуха? У меня две сестры, младшие. Тринадцатого ноября двадцатого года отец сражался под Симферополем, добровольцем, а потом на яхте добрался до Констанцы. У нашего соседа по улице яхта своя была, он и увёз моих, от греха подальше. Спустя годы я узнал, что иного выхода для них не было. Про тот ужас [3] сейчас не принято вспоминать, но тех, кого он коснулся, не забудут об этом никогда.

– Переписываетесь?

– Как сказать, – почесав кончик носа, ответил Петер Клаусович. – По почте боялся, только весточки передавал. Есть у меня в Берлине коллеги, будь они неладны, через них и посылал. Ну и они, соответственно, мне от моих слали.

Сигарета в руках Петера стала тлеть почти у пальцев, и он стал смотреть по сторонам, куда бы выкинуть окурок. Увидев, как я показываю на старое ведро, он с благодарностью кивнул и ловко зашвырнул остаток сигареты, как гаубичный снаряд, по крутой параболе.

– Петер Клаусович, оставьте его себе, – сказал я, протягивая портсигар, – нам ещё многое надо успеть перед моим отъездом. Кстати, попрошу вас об одной услуге, обучите девочку пользоваться столовыми приборами.

* * *

Дел и вправду было невпроворот. Так что, не тратя времени на различные условности, я решил посвятить Петера Клаусовича в круг его первостепенных забот. Едва мы разобрались с гардеробом и насущными вопросами, как настало время обеда. За столом я рассказал о том месте, где волей случая оказались мои гости, немного о себе и о видении сложившейся ситуации в целом. В своё время мне стоило немалых трудов, дабы участок непролазного леса, где стоял дом, стал пользоваться дурной славой в округе. Местные обходили его стороной из-за различных слухов о блуждающих болотных огнях, не упокоенных мертвецах и прочей нечисти, а другого мне было и не надо. Пришлым рассказывали о чарусе, в которой сгинули не один десяток любознательных, познавших коварство трясины. Конечно, были люди, которые знали, что дом обитаем, но их количество можно было пересчитать по пальцам одной руки. Как бы удобно это ни было, но накатанный жизненный уклад пришлось поменять. Первый раз в сорок первом году я появился в конце апреля, а уже в мае, на праздник, с оказией навестил близлежащий районный центр, как уже свой, чуть ли не местный. Причиной этого была проверка телефонного кабеля, проложенного в основном по дну реки. До этого момента в усадьбе была прямая связь с почтой Хиславичей, о существовании которой почтовые работники даже не догадывались. Для них мой звонок воспринимался как иногородний, и я мог связаться практически с кем пожелаю. Подняв трубку и поняв, что «халявы» почему-то нет, а сигнал поступает, я собрался в дорогу и вышел за дверь. Каково было моё удивление, когда во дворе я застал то ли беглого зека, то ли заплутавшего путника, пытавшегося вскрыть амбар. Проделав необходимые манипуляции с пистолетом, я направился к нарушителю спокойствия, и ничего умнее не придумал, как окликнуть его. Только я крикнул, как тут же получил удар в грудь, слившийся с сухим треском выстрела. Подельник ломавшего дверь амбара стоял чуть в стороне и стал мне виден в самый последний момент. Сам он был маленький, метра полтора, в кепке, надвинутой на самые глаза. В руке у него был револьвер, едва видневшийся из широкого рукава пиджака, явно с чужого плеча. От неожиданности я упал, выдохнув что-то короткое и нечленораздельное. Бронежилет защитил, но в груди просто горело огнём. Мужичок возле амбара обернулся, небрежно бросил взгляд и вновь занялся своим делом, обронив пару неприличных слов на каком-то суржике, похожем на польский язык. Меня посчитали убитым. Теперь, когда стрелявший приблизился, я смог разглядеть этого человека: пиджак не виноват в том, что висел на нём, он был пошит на обычный рост и на обычного мужчину. Просто стрелок был уж очень щуплым и походил на подростка, но с оружием в руках, а это решало всё. Как только он, обрадованно известив своего приятеля звонким голосом по-русски о новых сапогах, я выстрелил. Сначала в коротышку с револьвером, а потом во второго. По два выстрела на каждого. Низкорослый согнулся пополам, обхватив руками живот, упал на колени и заскулил, подвывая нечеловеческим голосом. Стоявший же у амбара не упал, хотя я был уверен, что попал в него, только присел и швырнул в меня молоток. С десяти шагов он промахнулся на какой-то сантиметр от моей головы. Ещё две пули в него, одна из которых угодила в шею, и кровь брызнула как из лопнувшего шланга. Несмотря на рану, он ещё сделал пару шагов, и я всадил в прущего на меня как танк здоровяка остаток магазина. За эту минуту я взмок, ощутив, как пот бежит по спине. Всё же молоток чуть не убил меня. Отдышавшись, я встал с земли и смахнул кепку с мелкого. С револьвером была женщина. Короткая стрижка под мальчика, подведённые глаза и румяна на щеках. Её спутник, настоящий атлет, с которым не захочешь встретиться в рукопашной, имел в кармане на груди золотой крест четвёртого класса. Таким награждали только наиболее отличившихся польских офицеров. Каким образом они угодили сюда и что собирались делать, я так и не узнал. Ни бумаг, ни каких-либо документов с ними не было. Не стала стрелять бы в меня женщина, может, и разошлись бы миром. А с ворами и убийцами, каковы бы ни были их заслуги в прошлом, разговор короткий – смерть. Именно тогда я установил камеры наблюдения, которые для несведущего человека были не более чем торчащими из стены деревянным декором, и не выходил за дверь, пока не просматривал хотя бы получасовую запись, не считая наблюдения в реальном времени. Так что в Хиславичах, несмотря на наличие велосипеда, я оказался только к обеду. И то спасибо попутке из Починок, спешившей дальше, в Мстиславль. Доехал с ветерком и в относительном комфорте, так как сидел в кузове, и десятком анекдотов настолько расположил к себе шофёра, что прямо к двери почтамта подвезли.