Вверх по реке - Борис Сапожников Страница 8

В путь через линию фронта мы отправились ночью. Я снова полз, таща на спине непрерывно ругающегося от боли Миллера. Полз по трупам. Полз через воронки, оставленные снарядами. Нырял в них, когда над «ничьей землёй» взлетали осветительные ракеты. Каждый раз опасался наткнуться там на солдат — врагов или своих, не так важно. Перекатывающегося через край пристрелят сразу, без разговоров — не то место, чтобы вопросы задавать. Опасался нарваться на мину — кто же знает, сколько ещё подарков от розалийских сапёров осталось ждать своего часа. Опасался лучей прожекторов, шарящих по «ничьей земле» — рядом с каждым таким стоит пулемёт, и если кому-то померещится движение, то в ту сторону сразу полетит длинная очередь. Не раз и не два распластывался по земле, когда где-то начитал строчить пулемёт. Казалось, бьют именно в нас. Миллер стонал сквозь зубы, а когда опасность проходила стороной, осыпал меня совсем уж непристойной бранью. Но я лишь улыбался, слыша, что он жив.

Мы говорили всю дорогу. Пересказывали байки и анекдоты, над которыми не смеялись никогда. Вспоминали бойцов, с кем ходили в такие вылазки. Перемывали косточки командованию, отправившему нас в очередной раз за картой минных заграждений. Не раз сошлись на том, что худшей операции, чем эта, у нас ещё не было. Изгалялись, стараясь перещеголять друг друга в эпитетах по адресу графа Хоттека. Гадали сумел он пережить взрыв минной галереи. Сошлись на том, что сумел — ублюдки вроде него так легко не умирают. [6]

Но вот впереди зашарили прожектора нашей линии окопов — вот теперь начиналась самая опасная часть. Я поднялся на ноги, не давая Миллеру свалиться и стараясь держать обе руки на виду, и в полный рост шагнул в луч света.

К счастью, бой не так давно закончился, и раненные ещё позли к нашим окопам. А потому вместо пулемётной очереди нас встретил окрик:

— Стой, кто идёт?!

У меня отлегло от сердца.

— Будем жить, — прохрипел Миллер у меня за спиной и потерял сознание.

Штабные чины всюду одинаковы: они выглядят как штабные, и мундир не имеет значения. Я повидал многих: наших, альянсовских, альбийских — лигистов, врать не буду, не доводилось, но уверен, и они не слишком отличаются, хотя кто их там знает. Всех их, штабных, объединяет одно: форма на них сидит слишком хорошо, потому что всегда подогнана по фигуре, и не важно, кто перед тобой: зелёный лейтенантик, только вчера из училища или зрелый оберст, начинавший в окопах. Через месяц вдали от линии фронта они становятся лощёными, наедают брюшко, даже те, кто пытается поддерживать форму, тщательно ухаживают за собой — за этим следят денщики. С полевым офицером ни за что не спутаешь.

Вот и сейчас я стоял перед ними в чистом мундире, чисто выбрит, однако, всё равно, на фоне троих сидящих в кабинете офицеров выглядел так, словно только из траншеи вылез.

— Присаживайтесь, — кивнул мне старший — и по возрасту (ему на вид можно было дать около пяти десятков), и чином (как все штабные, он носил на полевой форме погоны — на его плечах красовались золотые оберста), — разговор у нас будет довольно долгий, и не сказать, чтобы приятный.

На иное я и не рассчитывал, конечно.

Вернувшись из госпиталя, где навещал Миллера, я узнал, что мой отряд расформирован и, хуже того, парней уже раскидали по другим разведподразделениям. Я же лишился должности начальника разведки и был переведён в оперативный резерв. Само собой, я понимал, что за провал операции по головке не погладят, но чтобы настолько сурово обходится — это уже явный перегиб. Меня как будто хотели показательно выпороть, чтобы другим командирам разведки сразу ясно стало, что и столь успешного прежде офицера могут легко вышвырнуть, будто нашкодившего котёнка, стоит только не оправдать доверия.

— Вы угодили в весьма неприятную ситуацию, — продолжил оберст, когда я сел на стул напротив него, а два других офицера оказались по бокам от меня. — Дело в том, что вся операция была не более чем фикцией — детищем графа Хоттека. Никакого лейтенанта фон Линдада нет в списках нашей дивизии.

— Если быть точным, — встрял молодой лейтенант, сидящий справа от меня, — он чистился в дивизии бригадного генерала фон Карштадта, но погиб две недели назад.

— Значит, граф подослал ко мне своего шпиона, — кивнул я. — Весьма мило с его стороны.

— Никакого приказа выкрасть карту минных заграждений не было, — подтвердил мою догадку оберст. — Хоттек умело сыграл на нашей общей усталости от военной рутины этой бесконечной осады.

Я умел читать между строк и понимать настоящий смысл сказанного. Оберст почти в открытую говорит, что никаких последствий провал операции, которой и быть-то не должно, за собой не повлечёт. Вот только роспуск моего отряда и снятие с должности говорят о прямо противоположном.

— Именно поэтому вас решено не только снять с должности начальника разведки дивизии, но и перевести в колонии.

Я едва удержался от того, чтобы вскочить на ноги. Перевод в колонии — это могила. Война там идёт на несколько лет дольше, нежели в Аурелии, и заканчиваться не думает. Однако если офицера снимали с фронта и отправляли туда — это было не слишком почётной ссылкой. И обратного перевода ждать не стоит.

— Прежде чем вы начнёте возражать, — слегка хлопнул по столу оберст, — я скажу, это не ссылка. Вы отправляетесь в колонии с определённым заданием. Выполните его — и можете рассчитывать на место начальника разведки любой дивизии по вашему выбору. Кроме того, ваш друг, гауптманн Миллер, что лежит сейчас в госпитале, получит лучший уход и самые передовые имплантаты, какие только производит наша промышленность. Гарантирую, пока вы будете разбираться с этим дельцем в колониях, его поставят на ноги.

Меня покупали — я понимал это, и был готов продаться со всеми потрохами. Не за должность — на неё мне было плевать. Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут, а как правильно использовать офицеров моей специализации в штабах знают отлично. Так что оказаться на передовой с гранатой в одной руке, а в другой — сапёрной лопаткой, перемотанной колючей проволокой, у меня мало шансов. Я не боюсь ничего подобного — и не в таких передрягах бывать приходилось — однако знаю, что прагматизм нашего командования всегда берёт верх. У меня не было семьи, не было близких людей. Я часто шутил, что родился на войне и для войны — и отчасти это было правдой. Но благодаря Миллеру меня появилась мечта, и воплотить её мы должны вместе, никак иначе. Мы лелеяли её в грязных траншеях, выживали только благодаря ей — нашей общей мечте. И теперь, без имплантатов, он останется бесполезным инвалидном, место которому в одном из тысяч домом призрения, где он вряд ли долго протянет.

Штабной оберст со своими подручными хорошо изучили моё дело, и знали чем меня можно купить.

— Что я должен сделать в колониях? — спросил я.