Рокси - Джаррод Шустерман Страница 8

— В этом нет ничего постыдного, — уверял ее мистер Демко. — Просто к тебе нужен иной педагогический подход.

Чушь собачья.

Автобус подъезжает к музею. Там сейчас передвижная выставка картин Ван Гога — одного из ее излюбленных художников. Трудности, с которыми он столкнулся, казались непреодолимыми, но он все равно достиг высочайших вершин — не благодаря трудностям, а вопреки. Все его шедевры были созданы, когда он был здоров, а не когда падал в пропасть безумия. Он любил и часто использовал все оттенки синего. Вот почему Айви начала красить волосы в этот цвет. Как правило, народ думает, что она сделала это из подросткового бунтарства, но на самом деле все наоборот. Это ее способ установить связь с тем, что ей реально дорого. Приблизиться к своей истинной сущности.

Айви заходит в музей и садится на скамью, сжимая в руках коричневый пакет с сэндвичем. Кругом картины, такие живые, что ей кажется, будто кисть художника наложила мазки прямо на ее мозг. Это хаос, которому придали форму и структуру. Но самая ее любимая картина почти исчезает под буйным цветовым натиском других. «Ваза с гвоздиками» знаменита тем, что не знаменита. Айви знает о ней всё, потому что картина зачаровала ее в первое же мгновение, когда она о ней услышала. Ван Гог написал полотно в тот период своей жизни, который можно было бы назвать «так себе период». Простой, незамысловатый этюд, проба света и цвета. Владевшая картиной еврейская семья продала его, уезжая из нацистской Германии. Затем, через много лет, картина вдруг вынырнула в Голливуде, на стене гостиной одного киномагната, после чего исчезла на несколько десятилетий в запасниках музея. Нелюбимая. Отвергнутая. То есть была такой, пока кто-то где-то не решил, что эти гвоздики заслуживают того, чтобы на них пролился свет. Можно сказать, как сама Айви.

Девушка глубоко вздыхает и позволяет вдохновению Ван Гога — равно как и тем мгновениям, когда ему вдохновения не хватало, — успокоить ее мятущиеся мысли. Если этого достаточно, чтобы урезонить ее мозг, то пусть, Айви согласна. Однако когда-нибудь настанет время и ей придется начать широкими мазками писать картину собственной жизни.

У нее только три выхода: пойти в альтернативную школу, бросить учебу или начать шевелить булками и коренным образом изменить свою жизнь. Если она не выберет сейчас третий выход, останется лишь два первых. Но Айви знает — и ей очень не нравится это признавать, — что она не сможет совершить переворот без небольшой посторонней помощи.

«Я пойду к Торресу, и пусть он пропишет нужные лекарства, — говорит она себе, откусывая сэндвич и вглядываясь в цветы, которые столько страдали от пренебрежения, но так и не завяли. — Риталин [11], аддералл — неважно. Буду их систематически принимать, буду следовать всем советам и налажу свою жизнь».

Айви в одиночестве доедает сэндвич. Здесь никто не шумит, ничто не отвлекает. Здесь только она и Ван Гог. Это напоминает ей о тех простых временах, когда она, еще совсем маленькая, отправлялась на пикник, и еда, запакованная в коричневую бумагу, всегда казалась вкуснее.

АДДИСОН

Я сижу в последнем ряду на концерте фортепианной музыки. Рядом моя старшая сестра Рита. Она лихорадочно стучит спицами — вяжет шарф, который и так уже дважды обернул земной шар.

На сцене пятнадцатилетний юноша играет Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром — пьесу, выжимающую все силы из самых виртуозных пианистов. Я хотел бы насладиться музыкой, но не могу. Какая ирония: так называемый король внимания сам не в состоянии сосредоточиться.

— Ты слишком много думаешь, Аддисон, — укоряет меня Рита. — Перестань утруждать голову и просто делай свое дело.

Хотя никто не может нас слышать, Рита шепчет, потому что мы как-никак на концерте.

Да уж, она может проводить свою жизнь за вязанием и раскладыванием вещей по полочкам, как того желает ее сердце, но меня это не прельщает.

— Я устал пахать на дядю, — отвечаю я. — Вернее, на дядьев. Наши родственнички по восходящей линии творят, что хотят, и им все сходит с рук. Надоело мне играть по правилам! Надоело быть заурядным.

Я думаю о Крисе, который может заполучить кого угодно и когда угодно. Или еще хуже — о близнецах Инее и Снежке, которые, облачившись в белые шелковые одежды и увешавшись сверкающими драгоценностями, нежатся в приватной кабинке, как будто правят миром, и заставляют Праздник приходить к ним, а не наоборот. Но больше других я думаю о Рокси, которая считает себя намного выше меня. И это бесконечно раздражает.

— Гедонизм — не та вещь, которой стоит завидовать, — произносит Рита тоном святой праведницы. — Крис, братья Коко и прочие наши непутевые родичи портят все, к чему прикасаются, за ними тянется бесконечный шлейф бед и страданий…

— Которых они не видят, — подхватываю я, — поскольку никогда не оглядываются назад.

— Но мы лучше них! Мы способны изменять миры, а они умеют только разрушать. Мы садовники, Аддисон.

— Да-да, мы взращиваем и все такое, но обжираются-то они!

Рита лишь поводит плечами.

— Чем они там занимаются — не наше дело. — И она добавляет еще один ряд к своему шарфу, вечно остающемуся бледно-желтым, никогда не зеленеющему от зависти.

Мальчик на сцене играет безупречно. Большинству и в голову не приходит, какой это подвиг, но я-то знаю. Много лет назад родители мальчика расхохотались бы при одной только мысли о том, что он сможет выступать на сцене. Однако я тихо вошел в его жизнь и успокоил малыша. Помог освоиться в его собственной коже. А затем он открыл для себя фортепиано.

— Ты неверно смотришь на вещи, Адди, — молвит Рита. — Посмотри, какое чудо ты сотворил! Гордись!

— Аплодировать будут ему, не мне.

Рита хмуро смотрит на меня. Ух как я ненавижу, когда она так хмурится!

— Ты, похоже, превратился в горькую пилюлю, Адди! Тщеславие до добра не доведет. Мне кажется, ты слишком много общаешься с Рокси, она плохо на тебя влияет.

Я не могу удержаться от смеха:

— Ты просто завидуешь, что у меня друзья в высших кругах! — И с натянутой беспечностью добавляю: — Я даже на Праздник хожу… иногда.

Я рассчитывал, что она как-то на это отреагирует, но Рита остается бесстрастной.

— Я там бывала, — говорит она. — Это не для меня. А ты, Аддисон, — думаешь, это для тебя? Тебе там действительно нравится или ты только делаешь вид?

Вопрос задевает меня сильнее, чем следовало бы. Потому что глубоко внутри я знаю ответ.