Спать и верить. Блокадный роман - Андрей Тургенев Страница 9

— В разведку! Он скоро блоху на себе разведать не сможет. Гранату на него подвяжут в войсках — и под танк. А ты чего думал? Они людей не жалеют, не то собак… Посмотри вот сегодня в «Ленправде», посмотри.

Газета в руках и очки на носу как сами собой образовались. Патрикеевна охотно, саркастично зачла из товарища Сталина: «Подлые немцы посылают перед своими войсками стариков, женщин и детей в качестве делегатов с просьбой заключить мир. Говорят, что среди ленинградских большевиков есть люди, которые считают неуместным применять оружие против такого рода посланцев. Их, по-моему, надо искоренять, потому что они опаснее фашистов. Я советую не сентиментальничать, а бить врага и его помощников, будь то добровольцы или нет».

Сдернула очки и победоносно воззрилась на Кима. На двери ее комнаты была нарисована лиса.

Наклеить картинки на двери всех жильцов Арька и Варенька затеяли однажды под День конституции. Поздравить таким образом жильцов с праздником. Честно сказать, Арька придумал, но зато потом Варенька больше картинок нашла.

Взяли ножницы, обложились старыми журналами и календарями. Из «Детского календаря» тут же вырезали лису Патрикеевне. На комнату Рыжковых там же подобрали Айболита с собакой Аввой. На кухню, для всех, взяли из «Огонька» во всю полосу улыбающуюся повариху с половником. Для «учительской», где Александр Павлович с Генриеттой Давыдовной, нашлась удачная: книга и глобус (как раз литература и география!). Только Варе с мамой (отец как раз был временно репрессирован) подобрать никак не могли. Варе все не нравилось: ни велосипед (хотя в деревне любила она на старом велосипеде), ни принцесса (какая она принцесса! теперь принцесс нет!). В конце концов остановились на ромашке. По ней можно гадать: любит — не любит — плюнет — поцелует. Варенька потом тайком от Арьки посчитала лепестки: 13! Оказывается, может быть счастливым числом!

На следующий день рано утром Арька, вернувшись с прогулки с Биномом, застал Патрикеевну у двери Вареньки. Патрикеевна пририсовывала к ромашке паука. Болтается на паутинке. Гадкий. В парке на Елагином острове в тире фашист в виде паука нарисован. Свастика на брюхе. Варенька не попала, а Арька четыре раза попал из четырех.

— Мерзкий какой, — сказал он. — Вы, Патрикеевна, рисовать не умеете.

Старуха только хихикнула. Оказывается, она успела испакостить все картинки, кроме своей лисы. Авве пририсовала крылышки, Айболиту рожки, поварихе усы, а на книге написала «фига». Дядя Юра тогда восстановил картинки — сам нарисовал похожие (только повариху нашли другую, в другом «Огоньке») и строго поговорил с Патрикеевной. Та больше портить не стала, но потом несколько раз вывешивала всякие глупости на туалете: то изображение таракана, то фотографию граненого стакана где-то нашла, то новый трактор «Железный конь» из газеты. Трактор, то есть, это не глупость, а полезный аггрегат, но на туалете ему — не место.

А уже в войну, но еще до блокады жильцы обнаружили на туалете немецкую листовку!

«Бойцы и Жители осажденного Ленинграда!

Бесцельность вашего сопротивления ясна даже вашему командованию. Вожди С.С.С.Р. запретили капитуляцию Ленинграда, приказав защищаться „до последней капли крови“. Большевикам и евреям не жаль вашей крови, их не трогает ваша гибель и гибель прекрасного русского города.

Цель Смольного, гонящего вас под пули, ясна: действительно уничтожить всех красноармейцев и жителей, а самим на самолетах вылететь из Ленинграда. Тогда их бегству будет оправдание перед палачом русского народа Сталиным — сражались-мол „до последнего“. Их объявят героями, а ваши тела устелют подступы к городу и улицы бывшей столицы.

Бойцы и Ленинградцы!

Неужели вы хотите жертвовать своей жизнью в угоду бандитам-большевикам и англо-американским жидам-плутократам — вашим „союзникам“, ехидно смеющимся, глядя на потоки русской крови. Неужели вы не видите, что они стараются загребать жар вашими руками, оставаясь в стороне от опасности?

Лучше плен и жизнь, чем бессмысленная смерть во имя большевизма и мирового еврейства!

Ваши русские жизни нужны для России!»

Юрий Федорович и Генриетта Давыдовна в негодовании внеслись в кухню, где Патрикеевна, мурлыкая, готовила макароны по-флотски.

— Ваша работа, П-патрикеевна?! — Юрий Федорович швырнул на стол смятую листовку.

— А вы чего, от евреев и большевиков представительствуете? — прищурилась Патрикеевна.

— Д-да н-не в этом д-дело! А если бы кто посторонний з-зашел в квартиру? Д-д-домоуправ? Нас бы всех… Вы же знаете, з-запрещено категорически п-подбирать вражеские листовки!

— Кроссворды тоже нельзя, — мгновенно среагировала Патрикеевна. — А Давыдовна вчерась прямо на кухне, при пацане вашем — кроссворд!

Генриетта Давыдовна аж всплеснула.

— Это же из старой газеты, довоенной! И не разгадывала я, а так — два-три слова…

— Каких? — ввинтила вопрос Патрикеевна.

Генриетта Давыдовна про слова смутилась, но не

Юрий Федорович:

— П-патрикеевна, вы говорите абсурд! Запрещено не разгадывать, а составлять новые кроссворды и пересылать их по почте!

— А вам, что ли, правда глаза колет? — Патрикеевна вновь виртуозно сменила тему.

— Какая правда? — оторопела Генриетта Давыдовна.

— Что русские жильцы и солдаты погибнут, а евреи да коммунисты — вы все улетите. В последний час. На быстрокрылых своих самолетах.

Сама Патрикеевна на самолете никогда не летала и не собиралась.

— Патрикеевна! — устало сказала Генриетта Давыдовна. — Вот я еврейка, а Юрий Федорович коммунист. Вы нас хорошо знаете. Похоже на нас то, что в листовке написано? Что мы желаем вам смерти, что сами сбежим?

— Не улетите, что ль? Ну и дурни, — хихикнула Патрикеевна.

— Это еще п-почему?

— Так немцы придут, жидов и коммунистов повесят. Охота вам висеть, ножками качать?

Опять хихикнула.

— Немцы не придут в Ленинград!

— Если Бог есть, так придут, — серьезно сказала старуха. — Думаете, нет на коммунистов управы?

Оппоненты растерялись, но ненадолго.

— А Бога-то н-нет!

— Ну-ну, — сказала Патрикеевна.

Киров любил есть в одиночестве. Ему хорошо думалось за едой. С содроганием вспоминал он, как доводилось-приходилось задерживаться на ночных пиршествах Сталина. Тосты с витиеватостью, разговоры с двойным дном, бессмысленные аттракционы. Калинин, взъелдыкивающий лезгинку, зажав в зубах огурец, запомнился до блевоты, как сфотографированный. Мерзкое слово «кушать» в устах Сталина. «Кюшать». Тьфу.

В Смольный Киров заезжать не стал, хотя и знал, что его ждет с нетерпением полтора десятка соратников. Отправил им порученца с приказом Сталина: пусть читают-перечитывают пока.