Пожар Сиболы - Джеймс Кори Страница 9

— Ты работал с астерами, — сказал Мартри. — Какого ты о них мнения?

— Люди как люди, — ответил Хэвлок. — Одни лучше, другие хуже. У меня остались друзья на Церере.

— Хорошо. Но что ты о них думаешь?

Хэвлок в задумчивости заерзал так, что натянулась предохранительная сетка на койке.

— Они — островной народ. Можно сказать, отдельное племя. Думаю, наиболее общая их черта — нелюбовь к обитателям внутренних планет. Хотя марсиан еще кое-как терпят. Психология малой гравитации.

— Значит, ненавидят в основном землян, — подытожил Мартри.

— Ненависть их объединяет. Уверенность, что земляне их угнетают, — пожалуй, единственное, что между ними общего. Они культивируют эту идею. Ненависть к таким, как мы, делает астеров астерами.

Мартри кивнул.

— Знаешь, кое-кто назвал бы такое мнение предрассудком.

— Это предрассудки, пока вы не оказались среди них, — ответил Хэвлок. — Я работал на станции Церера перед захватом ее АВП. На своей шкуре испытал.

— Что ж, думаю, ты прав, — кивнул Мартри. — Об этом я и хотел поговорить. Не для протокола. У нас на борту в основном земляне, в лучшем случае, марсиане. Но есть и несколько астеров. Например, тот техник, как там его?

— Вишен?

— Он самый. Не упускай их из вида.

— Что-то затевается?

— Просто эти самозахватчики — в основном астеры или внешники, а РЧЭ — земная компания. Плохо, когда люди сомневаются, кому принадлежит их верность.

— Да, сэр, — согласился Хэвлок и осторожно уточнил: — Что-то происходит, сэр?

— Пока нет. Но… что ж, почему бы и не сказать. Я получил сообщения из главной конторы. Мой запрос на расширение полномочий вежливо отклонили. По-видимому, в дело оказалась замешана политика. АВП ведет переговоры с ООН. Добиваются, чтобы самозахватчиков не обижали.

Как бы Мартри ни сдерживал ярость, ее сила захватила Хэвлока.

— Но у нас лицензия. Мы здесь в своем праве.

— Да.

— И не мы начали агрессию.

— Не мы.

— И что нам делать? Сидеть сложа руки, позволив астерам убивать нас и красть наше добро?

— Продажи лития с нелегальных копей заморожены, — сообщил Мартри, — а нам велено не развивать конфликт.

— Чушь собачья! Как нам работать, если нельзя пальцем тронуть стреляющих в нас ублюдков?

Мартри пожал плечами, соглашаясь, а в его спокойном, лаконичном ответе зазвучало презрение:

— Кажется, к нам выслали посредника.

Тянется… тянется… тянется…

Сто тринадцать раз в секунду, без ответа и без остановки. Оно не мыслит — мыслят только отдельные его части. В его структуре содержатся детали, бывшие когда-то организмами — самостоятельными, сложными и высокоразвитыми. В его конструкции запрограммирована импровизация, использование подручных материалов и дальнейшее развитие.

Что сошло, то и подошло, поэтому артефакты оно игнорирует или адаптирует под себя. Мыслящие части пытаются понять, к чему оно тянется. Интерпретировать его действия.

Одна такая часть представляет себе, как дергается, дергается лапка насекомого. Другая слышит треск электрических искр, щелчки, настолько частые, что сливаются в гудение. Еще одна в полузабытьи вновь чувствует, как плоть сползает с ее костей, переживает тошноту и ужас и — который год — молит о смерти. Эту зовут Мария. Оно не позволяет ей умереть. Оно не утешает ее. Оно ее не сознает, потому что не обладает сознанием.

Но «не мыслить» не значит «не действовать». Оно берет силу всюду, где ее находит, купается в слабом излучении. Крошечные структуры, мельче атома, собирают энергию пролетающих сквозь него быстрых частиц. Субатомные ветряные мельницы. Оно ест пустоту и тянется… тянется… тянется…

В тех артефактах, что продолжают мыслить, еще теплятся отпечатки прошлых жизней. Измененные, но сохранившие жизнь ткани содержат воспоминания о мальчике, звавшем домой сестренку. Помнят таблицу умножения. В них сохранились образы секса, насилия, красоты. Образы не существующей больше плоти. В них сохранились метафоры: митохондрия, морская звезда, Гитлер в кувшине, ад. Они видят сны. Бывшие нейроны, подергиваясь и сплетаясь, загораются и порождают сновидения. Образы, миры, боль, страх — без конца. Всепоглощающее ощущение болезни. Старик помнит голос, шептавший невнятные сухие слова: «Отец твой спит на дне морском. Кораллом стали кости в нем…» [5]

Быть может, ответь ему кто-нибудь, это закончилось бы. Найдись где-то, кому ответить, оно бы замерло, как камешек у подножия холма, — но ответа нет. Шрамы знают, что ответа не будет, но рефлекс запускает рефлекс, запускающий рефлекс, и оно тянется куда-то.

Этот каскад рефлексов уже разгадал миллиард маленьких головоломок. Оно о них не помнит, помнят только его шрамы. Оно просто тянется, посылает сообщение, что задание выполнено. Ответа нет, и потому оно не может остановиться. Этот сложный механизм по разгадыванию головоломок использует все, что подвернется. «Два перла там, где взор сиял…»

И потому оно — сыщик.

Из всех шрамов этот — последний. Он самый цельный. Он полезен и потому используется. Оно создает сыщика на основе матрицы, не понимая, что делает, и испытывает новый способ дотянуться куда-то. И получает ответ. Не совсем правильный, незнакомый, дикий — и все же ответ. Потому оно год за годом воссоздает сыщика и тянется снова, раз за разом. Сыщик становится все сложнее.

Оно не перестанет, пока не установит связь окончательно. А не установит оно связь никогда. Оно тянется, перебирает комбинации, различные способы дотянуться, не сознавая, что делает. Не сознавая само себя. Оно пустое, если не считать мелких деталей.

Лапка насекомого будет вздрагивать вечно. Шрамы, вопиющие о смерти, будут молить вечно. Сыщик будет искать вечно. Тихий голос будет вечно бормотать:

Он не исчез и не пропал,

Но пышно, чудно превращен

В сокровища морские он.

Оно тянется…

Линкор «Салли Райд», говорит независимый корабль «Росинант». Запрашиваю разрешение на проход через кольцо для одного судна. Тяжелый грузовоз АВП «Мечта Каллисто». — Передайте код авторизации, «Росинант».

— Передаю. — Холден отстучал на экране код и потянулся так, что движение приподняло с кресла почти невесомое тело. Несколько усталых суставов отозвались щелчками.

— Стареешь, — сказал Миллер. Детектив в помятом сером костюме и шляпе стоял в нескольких метрах поодаль, ногами на палубе, словно что-то весил. Чем более умнел симулякр — а за последние два года он стал чертовски разумным, — тем меньше заботился о соответствии реальности.