Момент перелома - Александр Михайловский Страница 9

– Да, Мишкин, конечно, – Александр Михайлович уже открывал дверь купе, когда вдруг решившийся Мишкин окликнул его.

– Сандро, я тут по примеру наших друзей из будущего решил быть с тобой предельно откровенным. Пожалуйста, только не надо пытаться посадить меня на место Ники – не мое это место, не мое. Я вам только все испорчу, все еще хуже будет. И поговори, пожалуйста, с маман, а то мне кажется, что это ее идея – видеть меня в короне. Я вам всем помогу чем могу, но только не на троне. Прости, если что…

– Не за что извиняться, Мишкин, – пожал плечами Александр Михайлович, – ты был честен со мной, а главное с собой. И, может быть, из-за этого теперь твоя жизнь сложится несколько удачнее, чем в прошлый раз. И с твой маман я поговорю, и твою идею о будущих генералах обдумаю. Так что пока ищи их дальше. А я, с твоего позволения, все-таки пойду. Дела-с!

24 марта 1904 года 18:35 по местному времени. острова Эллиота, БДК «Николай Вилков»

Кандидат технических наук Позников Виктор Никонович, 31 год

Кажется, я понемногу прихожу в себя. Хм, интересное выражение – «прийти в себя». Значит, когда «выходишь из себя» – это как бы уже и не ты, то есть ведешь себя не так, как тебе свойственно (ну вот как получилось со мной, когда сдали нервы и я устроил этот безобразный цирк при всех). Но потом возвращаешься – и ты уже снова ты. Но вот у меня такое странное ощущение, что вроде я и вернулся «в себя», а я – уже не совсем я… Понимаю, звучит как бред шизофреника. Тем не менее, сейчас я здравомыслящ как никогда. И вот еще что немаловажно – у меня такое настроение, или состояние, будто вечное мое недовольство жизнью исчезло. И я сам себе дивлюсь – да с чего же оно исчезло? Где, где тот глас, что манил меня в Заокеанье и заставлял ненавидеть все, что меня окружало? Который, как мне казалось, и являлся моим главным стержнем, моей сутью – да без него я и не мыслил себя!

Пусто как-то теперь там, где жила эта суть; и кажется, будто свежие ветры вымели оттуда все, и лишь, может, по углам еще осталась свалявшаяся пыль, но и ее в конечном итоге ждет та же участь – быть развеянной по просторам мира… вот этого, нового мира. Что так повлияло на меня? Не знаю. Это что, получается, я что-то «осознал» – как любят выражаться педагоги, воспитывая нерадивых учеников? Получается, что так и есть. Но произошло это не так, как обычно раскаиваются у Божьего алтаря завзятые грешники, на которых снизошло некое озарение – рыдая и отрекаясь от себя прежних. Нет, от своих фундаментальных взглядов я не отрекался. Но вот отношение к России у меня и вправду поменялось. Я вдруг понял, что здесь и сейчас возможно изменить ее судьбу таким образом, что дальнейшая жизнь в ней станет весьма хороша… даже смею допустить, что не хуже, чем в Америке.

Конечно, некий скептический голос в моей голове нашептывал, что все бесполезно, что все в конце концов вернется к прежнему; но был этот голос слаб, тих и совсем не убедителен. Еще бы – ведь я сам раз за разом становился свидетелем того, с какой решимостью и воодушевлением крушат «наши» японцев… «Наши» – те, кто знают, к чему привело то поражение в НАШЕЙ истории… Все, пожалуй, идет к тому, что они учтут ошибки «своего» прошлого и не допустят их повторения. Ведь на самом деле можно, можно наладить здесь все таким образом, чтобы никогда не приходилось краснеть за свою страну… Было дело, и я в юности задумывался о возможных путях развития России, если бы исход у той войны был другой. Но вот мне выпал уникальный шанс своими глазами увидеть этот самый другой исход – и, черт побери, он мне понравился!

Впервые непривычной волной поднялась в душе моей гордость за «отечество»… слово это я всегда произносил с насмешливо-пренебрежительным выражением. Но сейчас я пытался привыкнуть, хотя бы мысленно, выговаривать его так, как это делали другие – Одинцов, Карпенко, майор Новиков, та же самая Дарья Спиридонова, секретарша Одинцова и его нынешняя ППЖ… А ведь они не только испытывали гордость за свое «отечество». Для того, чтобы испытать эту гордость, они еще и работали так, как не может никто другой. Представляю, что могло бы получиться у моих бывших соратников по так называемой «борьбе с режимом», задумай они сделать хоть что-то хорошее – наверняка ничего, кроме воровства, прикрытого множеством криков и бесполезной суеты.

И к этой гордости за свою страну я тоже пытался привыкнуть постепенно, потому что за свою родину обычно я испытывал только стыд… Нет, мне вовсе не приходилось себя ломать. Это происходило исподволь. Но приносило мне это только облегчение… Чудеса – моя обычная меланхоличность сменилась приподнятым состоянием духа. Стыдно сказать – я даже стал ловить себя на том, что мурлычу себе под нос бодрые марши! Я вообще не мог припомнить, когда в последний раз пребывал в таком приподнятом настроении. Впрочем, обстановка вокруг весьма тому способствовала. Все были какими-то оживленными, суетились, что-то делали – и это на фоне продолжающихся блистательных побед «наших». Мне, конечно же, то и дело приходилось сталкиваться с презрительными взглядами мужчин, но это меня не особо задевает. К счастью, мне не пришлось стать изгоем. Все три женщины из нашей научной группы охотно со мной общались. Они были милы, дружелюбны, открыты со мной и друг другом. И даже Зюзя, эта серая мышка, стала намного разговорчивее, чем раньше и, кажется, стала подкрашивать ресницы…

Но особенно удивила Яга. Она разительно преобразилась за то время, пока я сидел под арестом. Чистенькая, опрятная, причесанная, она оказалась довольно милой и приятной девушкой, у которой уже завелись поклонники из числа местных офицеров. Поклонники у Яги – раньше даже представить себе такое было невозможно, ведь от нее отвернулся бы даже бомж со свалки, а теперь какая же она Яга, Лейла, или Лейлочка – и никак иначе. Глядя на нее, я понимал, что удивительная перемена произошла не со мной одним…

А уж Алла… Вот вроде прежняя, а в то же время совершенно другая. Даже не знаю, как объяснить. Та, прежняя, Алла, выглядела так, словно была отражением самой себя в мутном и пыльном зеркале… И, кажется, она ко мне относится по-особенному, но я боюсь в это поверить. И мне как-то стыдно теперь за те свои похабные мысли по отношению к ней. Зря я так. Просто было обидно, что с женщинами не везет, вот и злобился на них на всех. А она-то по-человечески ко мне… Очки даже заклеила… И хорошо так заклеила, аккуратно. Приходила в мою арестантскую камеру, поддерживала, так сказать, морально… Мне теперь стыдно в глаза ей смотреть, и я ее даже немного избегаю. Ну, не то чтобы избегаю, но стараюсь слишком долго не находиться в ее обществе. Даже смешно представить, чтобы она вдруг посмотрела на меня как на мужчину… Черт, а ведь иногда мне кажется, что она именно так и смотрит. Да нет, вряд ли; у нее сейчас другое увлечение – Джек Лондон! То и дело бегает с ним пообщаться, а нам говорит: «Я улучшаю свой английский с интересным человеком!» Катька с Лейлой над ней подшучивают в меру своего остроумия, а я… дико ревную. Куда уж мне до этого улыбчивого красавчика из Заокеанья… Но я держу своих демонов в узде и стараюсь научиться быть приличным человеком. Тем более что с некоторых пор мне кажется, что я попал как раз туда, куда надо…

Однажды меня вызвал к себе Одинцов. Я, конечно, давно ожидал его вызова, но все же испытывал некоторый мандраж. Когда я вошел к нему в каюту, тот был деловит, собран, разговаривал со мной нейтральным тоном и ни словом не упомянул о том инциденте. Однако напоминание о том, что на мне лежит смертный приговор, висело в воздухе, и я с новой остротой почувствовал, как дорога мне жизнь…