Ироническая империя: Риск, шанс и догмы Системы РФ - Глеб Павловский Страница 10

Всякий относительный успех теперь трактуется как триумф и превращается в лицензию на все большее. Исчезновение внутренних сдержек Кремля – не пустое поле действия. Российское «пространство отсутствия» по Гефтеру/Герцену – это политически диктующее пространство. (Это можно сравнить с «конститутивным отсутствием» Лакана.) Любой проект в нем масштабируется, приобретая глобальный замах. Упоение глобальностью препятствует рассудительности действий Кремля тем сильнее, чем виднее попытки «заземлить» Систему РФ.

• Заметный фактор послекрымской политики – растущее непонимание ее целей собственным аппаратом

Не столько незнание «секретных планов Кремля», сколько не­определенность их вероятного масштаба.

Система как стиль и как мнимость

Как политического тела, вроде «корпоративного государства», Системы РФ не существует, и ее элементы – не элементы «системы» в обычном смысле слова. Это ситуативные полезности разного происхождения, вовлеченные игроком в игру как его ресурсы. Система РФ, действуя, как алгоритм поведения, соединяет эти разнородные фрагменты в стратегическое целое, обнаруживающееся постфактум. Навык, развитый необходимостью использовать реликты и подсказки советского прошлого в опасных постсоветских ситуациях. Это устойчивый стиль, принимаемый массовыми аудиториями, которые легко создаются и бесследно растворяются в Системе­.

Система РФ – болтун, рассказчица историй про себя. Рассказывая странные вещи, Система затягивает в магию сюжета и не отпускает. Для этого сюжет масштабируется и форсируется (что неточно зовут пропагандой). Государство в России кажется сильным только самому себе. Задача же в том, чтобы в это верили внутри и вне страны. Слабая российская власть находится в ловушке рассказов о своей силе другим. Это толкает ее к рискованным эскалациям, проецирующим вовне не силу ее, а ее фантазии о мире. Рассказ о насилии легко переходит в само насилие и пытается, по А. Ф. Филиппову, «навязать порядок».

• Система РФ – сетевой регистр образцов властного поведения, авторам кажущийся прекрасной вещью – оттиском советских представлений о «красивом»

Порядок – это красиво, как Зимний дворец в глазах ленинградского мальчика Путина: колонны, портьеры, смотрители… Трон!

Ландшафт выживания

Мир, где сложилась Система РФ, был разрушенным и продолжавшим распадаться ландшафтом. Среди единовременных фэнтези с ним сопоставим мир романа Стивена Кинга «Лангольеры» (1990) – мир прошлого времени, где предметы лишены причины далее существовать и ждут уничтожения, потеряв вкус и запах. Но, как и в романе Кинга, живые люди уходящего советского мира не хотели исчезнуть. Главный конфликт Большого транзита 1987–1993 годов был в столкновении погибавшего государства с живыми, намеренными выжить.

• Советское начало становится постсоветским внутри перестройки Горбачева, за пять лет до крушения СССР

Рассмотрев последние годы СССР и первые годы РФ (примерно 1987–1993 годы) как единый период Большого транзита, мы увидим мир, где рождались современные девиации. Система РФ – не аномальный выброс из архаичных русских глубин, а понятный ответ на тектонику Большого транзита.

Два состояния одновременно вошли в жизнь людей, нераздельные и неслиянные: новый дефицит всего, что дает возможность человеку выжить, – и новое изобилие средств жизни. Товары, появившиеся в ларьках и рекламой на телеэкране, одни могли достать, другие – категорически нет. Новое изобилие пришло в формах нового дефицита, взрывом страстей в обессмысленных декорациях мертвого СССР.

Новое изобилие не упростило, а обострило задачу населенца – в него теперь надо было прорваться, чтоб выжить. Скромная порядочная бедность исключалась. Перед ним обрисовался императив выживания.

В описаниях Системы преобладают ее живописный абсурд и эксцентрика. Мы постоянно упускаем из виду обстоятельство (можно равно признать его достоинством или угрозой), что речь о глобальном предмете. Интеллектуальная и культурная атмосфера Москвы провинциальна, но сама Россия – ничуть нет. Это опасная вещь мирового класса, и только такой она поддерживает свое существо­вание.

Сравнение с благоустроенными европейскими нациями мало что тут подскажет. Как возникла Система? Как отвоевала место среди успешных посткоммунистических наций, присоединившихся к Евросоюзу и НАТО? Великий Советский Союз был бы неплохим объяснением этому, если б не погиб. Россия уцелела в метеоритном поясе обломков СССР и Варшавского блока, но что сделало ее глобальной?

В этом параграфе я позволил себе опереться на тезис Ивана Крастева об «эпохе имитаций» [7], не вполне соглашаясь с ним насчет места и роли России в этот период. Крастев применяет понятие Эпохи имитаций к европейскому тридцатилетию – от падения Берлинской стены до настоящего времени. Это царапает слух, но в идею стоит вслушаться. Это рефлексия провальной модели выхода из противостояния Запада и Востока.

Увы, никто не позаботился заранее обдумать сценарии выхода из холодной войны и соблазнов, которые пойдут в ход. Крастев говорит лишь об одном – соблазне имитации. Образ победы Запада подсказывал путь подражания победителю – имитировать западный образ жизни, либеральные ценности и институты. Альтернативу вычеркнули из представлений о мире – что встало на ее место для тех, кто спешил войти в состав победителей?

Подражать! Подражание утвердилось императиву посткоммунистического мира. Конец холодной войны образовал на Востоке клуб стран – имитаторов либерализма.

Директивный мимесис

Имитационная либерализация Восточной Европы рассмотрена в статье Крастева (и его коллеги Стива Холмса) «Понимание Восточной Европы: имитация и ее противоречия»: «Чтобы понять истоки сегодняшней центрально- и восточноевропейской нелиберальной революции, надо смотреть не на идеологию и не на экономику, а на сдерживаемую враждебность, порожденную центральной ролью мимесиса в процессах реформ на Востоке после 1989 года. После падения Берлинской стены Европа уже не была разделена между коммунистами и демократами – она была разделена между имитаторами и имитируемыми. Нелиберальный поворот региона не может быть понят отдельно от ожиданий «нормальности», созданных революцией 1989 года, и политики имитации, которую он узаконил» [8].

Мимесис Евровостока прошел полный цикл – от восторга «бархатных революций» и «падения Стены» через ряд государственных и экономических успехов к итоговому чувству вторичности и обмана. Хозяином и контролером игры был Евросоюз золотого брюссельского двадцатилетия. Объявив себя «нормой», Европа взялась ее контролировать. Но императив нормальности скрывал сегрегацию имитаторов и эталона. Крастев и Холмс отмечают «дисциплинарную» стилистику правительств и обществ западных стран по отношению к догоняющим нациям, неловко пытающимся им подражать, «изображая Запад».