Природа и власть. Всемирная история окружающей среды - Йоахим Радкау Страница 12

В Античности природа предстает как нечто ранимое, но в конечном счете непобедимое, борьба с ней оборачивается против самого человека. «Гони природу в дверь, она войдет в окно» (Naturam expellas furca, tarnen usque recurret [31]), – писал Гораций, более чем кто-либо из античных авторов ценивший сельскую жизнь. Поскольку к природе относится и плодородие, давними традициями обладают и эротико-сексуальные значения. В произведении схоласта Алана Лилльского (XII век) богиня Натура, помещенная им в окруженный лесом сад вечной весны, жалуется на содомию, которая препятствует зачатию и продолжению рода. В средневековой схоластике – позднеантичная Натура, пусть и в одеждах христианской морали! Через нее, по словам немецкого филолога Эрнста Роберта Курциуса, «как через открытый шлюз» в «умозрительность христианской Европы» хлынул «древнейший культ плодородия». «Натура» означает не только аллегорический женский образ, но и образ жизни, при котором человек чувствует себя естественно и свободно. «Живет и дышит лучше то, что естественно», – учил в XVI веке в городе горняков Йоахимстале [32]лютеранский проповедник Иоанн Матезий (см. примеч. 28). Опыт, насколько благостно, освободясь от принуждений, предаться потребностям тела и души, – очень древний. Это путь от внутренней природы к природе внешней. Ботаника начиналась как наука о лекарственных свойствах растений.

Историко-философские труды, посвященные понятию «природа», упоминают его использование в эротике, медицине, искусстве жить (ars vivendi), а также в «естественном праве» и «естественных науках». В технике оно если и появляется, то только с краю. Таким образом, от авторов ускользает большая часть витального, нормативного и практически эффективного значения концепта природы. Большинству теоретиков история понятия «природа» кажется в высшей степени противоречивой и запутанной, причем в течение Нового времени этот конфуз только возрастает (см. примеч. 29). Природа как сущность – природа как дикость, природа как наставник – природа как нечто неукротимое, милостивая природа – грозная природа: как разобраться в этом клубке противоречий? Можно без усилий разделить понятия природы как нормы и природы как философской категории. Загадочно только, насколько неистребим этот идеал и как упорно выплывает понятие природы из любого водоворота сомнений, возвращаясь к исходным значениям. Какой-то жизненно важный смысл, будь то символический или практический, это понятие, безусловно, имеет и хранит его на протяжении тысяч лет.

Принципиальная ошибка заключалась, вероятно, в том, что под воздействием философии «природа» превратно толковалась как понятие (Begriff), но в действительности речь шла о несколько ином. Немецкий социолог Норберт Элиас называл это слово «символом, представляющим синтез на высочайшем уровне» (см. примеч. 30) – синтез длительного коллективного опыта и рефлексии. Речь идет, безусловно, об абстракции, но такой абстракции, которая постоянно конкретизируется заново и сохраняется как полезный ориентир. Может быть, это указание ведет к решению загадки. Как можно было бы кратко обозначить весь тот опыт, который собран в слове «природа»? Это, конечно же, опыт того, что наше собственное благополучие самым разнообразным образом связано с процветанием растительного и животного мира, с чистотой и неиссякаемостью родников и ручьев, понимание, что все это подлежит определенным правилам, которые человек не смеет нарушать произвольно. Далеко не всегда действенность идеала природы привязана к философскому понятию природы. Повседневное приспособление большинства людей к природным условиям происходит, как правило, без лишних слов.

То, что круг представлений, связанных с природой, во все времена оказывался полезным и даже жизненно необходимым, можно объяснить просто: человек – биологический организм и подчиняется тем же законам, что и другие живые организмы, за счет которых он существует. Он так же иссохнет без воды, умрет от голода без растений и животных, зачахнет без света, вымрет без секса. «Природа» – не только продукт дискурса: она проистекает в конечном счете из животной сущности человека. Стремиться исключить из обсуждения биологическую природу человека как основу человеческой истории столь же абсурдно, как отрицать неразрывную взаимосвязь духа и тела. Свою жизненную силу «природа» всегда доказывала как противоположный полюс к изобретенным людьми порядкам и принуждениям (см. примеч. 31). И потому «природа» указывает не столько на изначальную гармонию – в подобной артикуляции она не нуждается, – сколько на очень древние зоны риска человеческого бытия.

С древних времен опыт глубокого познания природы был связан с опытом одиночества, включая одиночество вдвоем. Пение птиц лучше всего слушать в уединении и молчании. И в средневековой Европе, и в Древнем Китае, и в Индии самые интимные отношения с природой часто складывались у отшельников и иногда – у вагантов [33]. Имеет ли человек как индивид наиболее непосредственный контакт с природой или отношение к ней всегда опосредуется обществом? «Естественно, обществом!» – хором рапортуют гуманитарии. Но элементарный контакт с природой обеспечивает каждому из нас его собственное тело. Телом человек обладает как единоличный владелец, в теле разыгрываются жизнь и борьба за выживание, и оно представляет собой единицу более компактную, чем любая социальная система. Общество способно исказить взгляд на естественные нужды. Чем более комплексным становится общество, тем более оно занято собой и тем сильнее опасность, что оно окажется неспособным реагировать на вызовы природы. Безусловно, экологическая история и социальная история тесно взаимосвязаны, но гармонического единства они не образуют.

Но и биофилия, если она вообще существует, не является надежным инстинктом, способным обеспечить равновесие со средой. Откуда мог бы взяться такой инстинкт? Ведь поведение человека экологически опасно не само по себе, а лишь тогда, когда оно становится массовым и масштабным. Да и заключающийся в любви к природе здравый смысл не безграничен: у многих современных людей его не хватает даже на то, чтобы ценить столь необходимый для жизни дождь! Опасность однобокости и мономании присутствует не только в экологической политике, но уже в чувстве природы.

Экологическую историю обычно пишут с критическим подтекстом, однако степень критичности обычно не указывается и тем более не обсуждается. Даже сегодня экологическая политика еще далека от решения проблемы легитимизации норм, а в прошлом это было еще труднее. Можно предположить, что обходят эту проблему из-за того, что чувствуют в ней неразрешимую дилемму. Кроме того, в ней заложен потенциал идеологического разлада. О том, допускать ли в национальные парки экзотических животных, можно спорить не менее ожесточенно, чем о миграционной политике. В споре о том, разрешить ли в парках выпас овец, интересы тех, кто считает идеалом дикую природу, сталкиваются с интересами защиты традиционных форм жизни человека и животных. Выносимые при этом оценки влияют на восприятие всей экологической истории, ведь миграция видов и выпас являются главными факторами изменения окружающей среды уже тысячи лет. Кроме того, нежелание участников подобных споров открыто формулировать ценностные критерии может объясняться тем, что в вопросах экологии жизненная необходимость часто сочетается с вопросами личного вкуса, проблема глобальной атмосферы – с проблемой городских газонов. Сегодня «экологически ценным» часто считается просто то, что стало редкостью – будь это даже «площади, загрязненные тяжелыми металлами» на старых шлаковых отвалах. Охрана природы следует законам рынка.