Русские и государство. Национальная идея до и после "крымской весны" - Михаил Ремизов Страница 4

Важной частью этой политики было блокирование ассимиляционного потенциала русской культуры. Ассимиляцию многие воспринимают сугубо негативно. Но это справедливо лишь в отношении принудительной ассимиляции – ее часто практиковали полиэтничные государства и столь же часто она имела обратный эффект. Но добровольная, естественная ассимиляция – это процесс, без которого не возникло бы ни одной из крупных современных наций. И без которого, по правде сказать, вряд ли какая-то из них сможет сохраниться в дальнейшем.

Максимального ассимиляционного потенциала большие нации достигают в период формирования городского индустриального общества, которое, как отмечал социолог Эрнст Геллнер, «если оно вообще станет функционировать, должно быть пронизано единой стандартизованной высокой культурой». В нашем случае этот период как раз пришелся на советское время. Общество действительно оказалось во многом связано единой стандартизованной высокой культурой, но советская власть сделала все для того, чтобы миллионы и миллионы людей, говорящие и думающие по-русски, живущие в системе координат русской культуры, продолжали себя считать «нерусскими». Иными словами, чтобы усвоение русской культуры людьми разного происхождения, протекавшее по мере модернизации общества, не означало усвоения русской идентичности. Помимо системы «позитивной дискриминации» (когда в ряде случаев было выгоднее иметь статус «национального кадра»), это достигалось за счет «биологического» понятия национальности, ее фиксации в различных анкетах и пресловутой «пятой графы» в жесткой привязке к происхождению. Чтобы никто из представителей прежде «угнетенных» народов не вздумал сбежать от своих корней.

Благодаря подобным мерам советский инкубатор национальностей оказался на редкость плодовитым – большая часть его питомцев оперилась и вылетела из гнезда. А вот эксперимент по созданию на этой основе долгосрочной культурно-политической общности (своего рода «нации наций») – с треском провалился. Новорожденные нации даже не сказали «спасибо» своим советским родителям – ведь, по законам жанра, они вообразили себя существующими «испокон веков».

Спустя более двадцати лет после распада Союза российская государственность по-прежнему остается постсоветской в своей основе, т. е. сохраняет многие формальные черты прежнего государственного проекта, будучи лишенной его содержания. В сфере национальной политики РФ унаследовала от СССР два главных противоречия.

Первое – противоречие между идеей единой политической нации и принципом многонациональности государства.

Во всех государствах живут представители каких-то этнических меньшинств, но это ни в коей мере не делает сами государства «многонациональными». Многонациональность государства – это не факт, а принцип. Принцип политизации этничности, достигающий своего предела в этнотерриториальном делении страны, т. е. наделении этнических меньшинств национально-государственным статусом. По составу населения Россия как раз весьма однородна – как количественно, в смысле преобладающей доли русского населения, так и качественно, в смысле степени культурно-лингвистической унификации.

Иными словами, мы «многонациональны» не потому, что у нас есть этнические меньшинства, а потому, что они были возведены в ранг наций и получили государственный статус, что находится в явном противоречии с логикой гражданской нации, которая предполагает как раз, что этническая принадлежность меньшинств остается их частным делом.

Второе противоречие национальной политики советского образца – это противоречие между государственным статусом национальных меньшинств и отсутствием аналогичного статуса у национального большинства. Ленинский принцип, в соответствии с которым «большая нация обязана добровольно пожертвовать своими правами в интересах малых наций», лег в основу не только отдельных социальных практик, но и территориального устройства государства. На фоне четкой идентификации союзных республик через титульные народы РСФСР не была «русской республикой» ни по форме, ни по существу. Аналогично, ни Российская Федерация в целом, ни какие-либо отдельные ее части не являются формой национального самоопределения русских как народа хотя бы в той же степени, в которой национальные республики в ее составе являются формой самоопределения титульных этносов.

С самого начала существования Советского государства эти противоречия придавали «национальному вопросу» специфическую остроту. Однако – и здесь мы уже подходим к содержательному отличию РФ от Союза на фоне формального сходства – для СССР национальный вопрос был серьезным, каверзным, но не основным вопросом, поскольку государство имело иной источник легитимности, связанный с наднациональной идеологией. Государство рабочих и крестьян, а по сути государство-партия, могло, в отличие от своих соседей по Евразии, позволить себе декларированную многонациональность как своего рода «роскошь», поскольку имело иной, наднациональный источник легитимности. Аналогично, с многонациональностью до поры до времени могли совладать династические империи (с той оговоркой, что большая и лучшая часть их существования приходилась на тот период, когда «принцип национальности» еще не стал преобладающим в мировой политике). РФ находится совсем в ином положении. Ее государственная власть не имеет «трансцендентного» источника легитимности, подобного «божественному праву» династических империй или идеократическому принципу партийного государства. Она утратила «наднациональную» точку опоры, но многонациональность как принцип сохранила. Такое положение нельзя назвать устойчивым.

Другое немаловажное отличие состоит в том, что у современной России куда меньше, чем у Советского Союза, оснований держаться за этот принцип. К этническому ядру здесь принадлежит более 80 % населения, русский язык безоговорочно доминирует практически на всем пространстве страны (за исключением относительно компактных анклавов иноязычия) и является родным языком для людей самого разного происхождения; внутри самого русского ядра нет таких барьеров для взаимопонимания (диалектовых, социокультурных), какие есть между, например, «северянами» и «южанами» у ханьцев или итальянцев.

И тем не менее российский эталон политкорректности исключает возможность трактовки русских как «титульного» национального большинства. В публичной риторике первых лиц страны, начиная с первого президента РФ Бориса Ельцина, преобладает идея строительства «российской гражданской нации». Если продолжать параллели с советским опытом, она является калькой идеи «советского народа» как «новой исторической общности». Подчас российский официоз прямо ссылается на советский прообраз («новой исторической общности») как пример для подражания – в частности, эта идея не раз звучала в ходе знакового заседания Госсовета в Уфе, проводившегося по горячим следам молодежных протестов на Манежной площади. В зависимости от степени оптимизма говорящего «новая историческая общность» упоминается либо как нечто, что мы уже «построили», либо как нечто, что мы только должны «построить».

Здесь возникает определенный парадокс. Ставя задачу «создания нации», государство, с одной стороны, признает себя не вполне состоявшимся; с другой – примеривает на себя роль демиурга, способного творить миры. Совместить эти роли весьма непросто. Поэтому некоторые идеологи «российской нации» постулируют ее давнее историческое существование. Но это также не снимает проблемы. Ведь основой, системообразующим принципом территориально-политической нации по определению являются территория государства и его конституционные принципы. А оба эти параметра как раз и подверглись резкому изменению в 1991 году и являются чем-то исторически новым. То есть речь идет не о нации, которая строит свое государство, а о нации, которая строится уже возникшим государством.