Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник Страница 4

Я отправился в Москву в январе 1988 года как репортер The Washington Post. Революцию я видел именно с такой, достаточно своеобразной, точки зрения. Подобно многим моим коллегам в Москве, я отправлял в редакцию от трехсот до четырехсот текстов в год, и редакция с радостью приняла бы еще больше. Но и тогда, загруженный срочной работой, я понимал, что у многочисленных событий эпохи Горбачева-Сахарова-Ельцина есть общая логика: едва советский режим смягчился настолько, что позволил беспрепятственно изучать свое прошлое, радикальные перемены стали неизбежны. Едва Система показала себя такой, какая она есть или была, она подписала себе приговор. Именно с этого важного момента — возвращения истории в Советский Союз — я начинаю часть I моей книги. Далее, в части II, речь идет о зарождении демократии, а в части III — о конфронтации между старым режимом и новыми политическими силами. В части IV я пробую с разных ракурсов показать августовский путч — самый напряженный и невероятный эпизод новейшей российской истории — и его последствия. В части V мы увидим последнюю попытку Коммунистической партии оправдаться — на фоне становления новой страны. Все эти дни показаны в основном глазами нескольких человек, известных и не очень.

Я уверен, будь Надежда Мандельштам сегодня жива, она бы не стала долго предаваться ликованию. Она бы ожесточенно набрасывалась на несправедливость и бессмыслицу, которыми полна политика в России после тоталитаризма. Она бы сказала, что трудно ожидать от травмированного, долгое время жившего в изоляции народа, чтобы он моментально перешел к образу жизни, не обещающему государственной опеки от колыбели до гроба. Она, хоть и сама зачитывалась Агатой Кристи, была бы против наплыва треш-культуры, внезапной страсти к мексиканским сериалам и американским кроссовкам. Она бы понимала, что впереди — настоящие сложности, а может быть, и катастрофы. Но, повторяю, она бы осталась оптимистом. Оптимизм — это вера в постепенное и болезненное возрождение после крушения коммунизма, уверенность в том, что люди, служившие объектом советского эксперимента, накопили слишком большой исторический опыт, чтобы вернуться к диктатуре и изоляции. По всей России и в других бывших советских республиках мы можем наблюдать признаки того, что на сцену выходит новое поколение: художники, учителя, бизнесмены, даже политики. Люди, которые, как говорят в России, “свободны от старых комплексов”. Может быть, вскоре настанет день, когда для того, чтобы просто жить, людям не понадобится проявлять чудеса изворотливости, как в последние годы советского режима. Возможно, Россия даже станет в каком-то смысле “просто страной”, где справляются не с катастрофами, а с проблемами, где все не взрывается, а развивается. Это будет замечательная картина.

Борьба человека с властью — это борьба памяти с забвением.

Пасмурным летним днем полковник Александр Третецкий из Главной военной прокуратуры СССР прибыл на место работы — в березовую рощу в 28 километрах от города Калинина [5]. Здесь находилось массовое захоронение. Третецкий вместе с помощниками принялись копать; они искали вещественные доказательства преступления тоталитарного режима — пробитые пулями черепа и изъеденные червями сапоги (остатки польской военной формы).

Утром, перед тем как выехать, они услышали по телевизору и радио тревожные новости из Москвы: Михаил Горбачев не может исполнять свои обязанности “по состоянию здоровья”. Власть взял ГКЧП — Государственный комитет по чрезвычайному положению, — обещавший народу стабильность и порядок. Что это могло значить? От Москвы до Калинина — несколько часов езды на поезде, слухи и правдивая информация доходили сюда с большим опозданием. Поэтому утром 19 августа 1991 года, как и большинство жителей Советского Союза, Третецкий отправился на работу, как в обычный будний день.

Работа в калининских лесах была тяжелым заданием. За полвека до этого расстрельная команда НКВД по прямому указанию Сталина расправилась здесь с пятнадцатью тысячами польских офицеров, тела их бросили в братские могилы. Длившаяся месяц операция в Калинине, Катыни и Старобельске была частью плана Сталина по установлению контроля над Польшей. Молодые офицеры были одними из самых образованных людей в Польше. Сталин видел в них потенциальную угрозу, будущих врагов. На протяжении нескольких десятилетий Москва обвиняла в этих убийствах нацистов: согласно этой версии, поляков расстреляли немцы в 1941-м, а не НКВД в 1940-м. Кремлевская пропаганда придерживалась этой лживой версии в выступлениях, дипломатических переговорах и учебниках, использовала в идеологии и официальной истории, поддерживаших режим и империю. В Кремле до того серьезно относились к исторической дисциплине, что был создан огромный бюрократический аппарат, ведавший ею, конструировавший язык и само ее содержание, так что кровавые и бессудные расправы становились “победой над врагами и иностранными шпионами”, а тиран у власти — Лучшим другом советских детей и Горным орлом. Советский режим сотворил империю — огромное помещение с запертой дверью и закрытыми наглухо окнами. Все дозволенные в этом пространстве книги и газеты сообщали Принятую версию событий, а радио и телевидение денно и нощно проводили генеральную линию. Верных проводников Принятой версии награждали и именовали “профессорами” и “журналистами”. В цитаделях Коммунистической партии — Институте марксизма-ленинизма, Центральном комитете и Высшей партийной школе — жрецы идеологии могли отклоняться от вероучения только на свой страх и риск. Секреты были повсюду. КГБ так усиленно охранял свои, что построил дачи непосредственно в деревне Медное Калининской области, на месте расстрела и захоронения польских офицеров — чтобы было удобнее приглядывать за костями.

Но вот что-то изменилось и притом радикально. В начале своего правления Горбачев после некоторых колебаний решил, что пришло время заполнить “белые пятна” в истории. Он сказал, что пора снять розовые очки. Поначалу его высказывания были умеренными. Он говорил о тысячах, а не о десятках миллионов жертв. Он не отваживался критиковать Ленина — советского полубога. Но, несмотря на все колебания Горбачева, возвращение исторической памяти стало самым главным его решением, первоочередным, потому что без полной и беспощадной оценки прошлого, без признания фактов убийства, репрессий, разорения не могло идти и речи о переменах, а тем более о демократической революции. Возвращение исторического знания в частную, интеллектуальную и политическую жизнь стало началом великой реформы XX века и — нравилось это Горбачеву или нет — крушения последней на свете империи.

Многие десятилетия убийства в Калинине, Старобельске и Катыни для поляков оставались символом жестокости и имперской политики Москвы. Для поляка хотя бы намекнуть на то, что за расстрелы был ответственен Советский Союз, было поступком радикальным, даже самоубийственным, ибо этим он обнаруживал свою позицию: “дружба народов” и отношения между Москвой и Варшавой построены на насилии, на власти оккупанта над сателлитом. Даже Горбачев понимал, что признать ответственность СССР за преступления прошлого — значит подорвать позиции польских коммунистов. Но в 1990 году к власти уже пришла “Солидарность”, и терять Горбачеву было нечего. Когда в Москву прибыл с визитом генерал Войцех Ярузельский, Горбачев наконец признал вину Москвы и передал польскому правительству папки с документами о расстрелах в Катыни, Старобельске и Калинине.