Очерки теории идеологий - Глеб Мусихин Страница 53

Как одно из следствий иллюзорности материального мира капиталистической культуры, появляется цепная реакция «деления объектов», высвобождающая гигантскую социальную энергию революционных потрясений, в момент которых происходит «разоблачение фокуса» и все предыдущие культурные навыки теряют свою очевидность.

После того как парадоксальное и противоречивое взаимодействие культуры и идеологии зафиксировано, логичным шагом видится выявление диалектического характера данного взаимодействия. Проявляясь как значимые исторические силы, культура и идеология в различном историческом контексте могут играть прямо противоположные роли. Культурные навыки и идеологические принципы могут быть как мощнейшим фактором воспроизводства традиции, так и очевидной преобразующей силой. И культура, и идеология могут играть как репрессивную, так и освободительную роль. Последняя с наибольшей наглядностью демонстрируется неомарксизмом, утверждающим, что преодоление культурной гегемонии капитализма позволяет вырваться из рабства разнообразных форм культурного фетишизма и обозначить новые политические горизонты развития.

В сфере идеологий подобная амбивалентность проявляется в постоянном взаимодействии двух начал, одно из которых способствует пассивному отражению мира, а другое – активному оспариванию мира. Если учесть, что оба эти начала опосредованы лингвистическими конструкциями, то становится очевидным, что во многом именно язык одновременно дает возможности и ограничивает возможности идеологии.

Язык как оформленная структура значений может держать в узде эксплуатируемые классы, однако последние могут с помощью того же языка выработать новую повестку дня, которая разрушит прежнюю культурную гегемонию. При этом возможность такого оспаривания сторонники неомарксизма находят в самой структуре языка [Holub, 1992, р. 115–116].

Пожалуй, наиболее последовательно о диалектическом характере идеологий в их культурном проявлении рассуждал Э. Блох, посвятивший свое творчество демистификации культурной гегемонии капитализма и нацизма, а также возможности идеологического противостояния силам фанатизма и террора. С этой целью он предложил свою получившую известность «философию надежды», которая имела в его интерпретации как идеологические, так и антропологические черты, что свидетельствовало о непреодолимой двойственности «культурного производства». По мнению Блоха, помимо отрицательного смысла идеологии, состоящего в ложном сознании, мистифицирующем гегемонистские системы, существует и положительный компенсаторный смысл идеологии, состоящий в проектировании альтернативной реальности освобожденного будущего [Bloch, 1985]. Благодаря такому подходу Блох смог увидеть идеологический след не только в «высокой культуре», но и в массовой литературе, архитектуре, спорте или одежде.

Антропологическая культура в исследовании идеологий

Диалектический подход, предложенный для исследования взаимодействия культуры и идеологии Грамши и Блохом, стал отказом от «стерильных» оппозиций, заданных традициями просвещенческого рационализма и продолженных в марксистском экономическом детерминизме, а также в гипертрофированно релятивистском постмодернизме. Это была попытка обращения к закономерностям действия человеческого сознания, проявляющимся в создании идеологий, к закономерностям, которые не связаны с каким-либо конкретным классом или исторической эпохой. Такой антропологический (а не политико-теоретический) подход видит в культуре и идеологии универсальные элементы в эмпирическом исследовании человеческих социумов.

Диалектический антропологический подход пытается преодолеть противоречия марксистского (ложное сознание) и нормативно-либерального (универсально-индивидуалистические принципы гуманизма) отношения к идеологиям, представляя механизм выработки идеологического знания как стремление к лучшему будущему.

Антропологический взгляд на идеологию пытается преодолеть характерную для западной теоретической мысли традицию логоцентризма, фрагментация которого породила универсальную идею этноцентризма. Тем самым фрагментирующаяся западная культура стала мыслиться как единственно универсально значимая [87].

Одним из последствий логоцентризма Деррида считает тенденцию игнорировать идеологическое значение семиотического, но не вербального поведения. Данная тенденция начала преодолеваться только в ходе исследования особенностей фашизма. Именно невербальные проявления идеологии фашизма (политическая хореография, символика, ритуалы) помогли выявить многие специфические черты данной идеологии, позволявшие ей овладевать массами [Griffin, 2002, р. 21–43]. Антропологический подход к фашизму смог интерпретировать его как своеобразную светскую религию со своими литургией, культом и священными местами. Тем самым было заострено внимание на том, что в качестве цели фашистской идеологии была провозглашена не власть как таковая, а «антропологическая революция», направленная на создание нового человека в новом культурном контексте [Gentile, 2004].

Справедливости ради следует отметить, что значение семиотического невербального поведения в современном обществе (и в нетоталитарных идеологиях) не столь сильно и очевидно в сравнении с традиционными обществами. Фрагментация культурного мира Модерна требует огромных (по сути – тоталитарных) усилий, для того чтобы отстроить единое символическое пространство, узнаваемое помимо речевых конструкций.

* * *

Таким образом, в современных исследованиях, занимающихся анализом соотношения идеологии и культуры, можно в общем виде выделить лингвистический и антропологический подходы. И если лингвистический подход сам отягощен идеологической пристрастностью (принципиальное внимание к дискурсам неизбежно дезавуирует либо материалистически марксистские, либо идеалистически либеральные пристрастия его сторонников), то антропологический подход пытается быть над схваткой, объединяя материализм и идеализм на иных основаниях. При этом амбиции антропологов простираются гораздо дальше анализа несемантических образцов культуры и их идеологического наполнения. В последнее время предпринимаются попытки проследить взаимосвязь между культурой и геномом человека исходя из предположения, что генетический потенциал человеческой психологии способен проявится только в созданных для этого культурных условиях [Ridley, 2003].

«Очарование» генетики настолько велико, что породило уже ставшую знаменитой теорию мемов как когнитивного эквивалента биологических генов; при этом концепт мема одновременно получил развитие как в эволюционной теории, так и в теории познания [Blackmore, 1999]. Делается предположение, что бесконечная репликация мемов позволяет человеку приспосабливаться к любым культурным трансформациям, так же как генетический код сохраняет живучесть организма в меняющихся физических условиях.

Все это открывает захватывающие перспективы сравнительного анализа генетической и мемотической сущности человека, позволяющего поднять на новый уровень дискуссию о человеке как биологическом существе, наделенном сознанием, в рамках которой проблема соотношения культуры и идеологии является важным, но частным вопросом.